Трагедия, действительно, была великолепной, с превосходным, как говорят кинематографисты, составом исполнителей: вспомним о сестрах царицы, которые вступали в яростное соперничество с ее любовниками, Цезарем и Антонием, и предали ее брата; о сестре Октавиана, ее самого яростного врага; о близнецах Луне и Солнце, рожденных ею от Антония; о прислужницах, которые решились умереть вместе с ней. Темп «сценария» можно считать просто образцовым, не говоря уже о символической нагруженности и роскоши аксессуаров и декораций: царских барок, спускающихся по Нилу; удивительных жемчужин, которые Клеопатра, как говорят, растворяла в чашах с уксусом; здания сената, где Цезарь пал под ударами своры своих противников; мавзолея, где Антоний испустил дух на руках у царицы, — а ведь были еще и вакханалии на улицах Александрии, реальные или выдуманные, и, наконец, та морская битва, в которой Восток и Запад сражались за власть над миром.
В современную эпоху некоторые люди стали находить все это чрезмерным. Тот факт, что Сесиль Б. Де Милль, Манкевич и вся голливудская братия объединились, чтобы разыграть эту оргию величия, был вполне в порядке вещей; однако в строгом полумраке библиотек золото и пурпур как таковые редко становятся главной ставкой в игре. Коррозия скептицизма начала разъедать миф. Историки, которые, несомненно, не могли простить себе того, что когда-то не сумели устоять перед обаянием зрелищности, теперь решили против нее восстать: им казалось, что, чтобы на поверхности все выглядело так красиво, за этой поверхностью обязательно должен скрываться какой-то обман; что историческая Клеопатра — сомнительная фигура и шарм ее неестественный, вроде как у маски из папье-маше; что же касается источников, пересказывающих ее авантюрную жизнь, то их, очевидно, прежде интерпретировали весьма небрежно, а может, и вовсе фальсифицировали.
Они упорно пытались показать, что очаровательная царица на самом деле была мелкой интриганкой; представительницей греческого этнического типа, не отличавшейся особой красотой; чуть ли не обыкновенной куртизанкой с примитивными честолюбивыми устремлениями; что она принадлежала к династии тиранов, которая постепенно вырождалась в результате кровосмесительных браков. И что Египет ее времени тоже находился в состоянии упадка; что в ее судьбе можно усмотреть лишь предсмертную конвульсию загнивающей восточной деспотии, которой История уже за много десятилетий до правления Клеопатры вынесла сцой приговор — потому что, как они полагали, путь развития человечества по логике вещей вел к победе римского рационализма, все дальше и дальше от безудержной экстравагантности наследственной монархии потомков Александра.
Как ни странно, Клеопатра, осужденная вторично — на этот раз во имя рационального разума, — не пополнила собой ряд героинь, забытых историей. Совсем наоборот: с не меньшим постоянством, нежели то, с каким римляне пытались очернить ее память, ее образ становился все более значимым и привлекательным, возбуждал все новые споры. Кем же была на самом деле эта восточная царица; что она сделала в действительности, чтобы удостоиться, после стольких романтических восхвалений, таких оскорблений со стороны историков? Несмотря на наличие многих десятков ее биографий, посвященных ей литературных произведений и фильмов, этот вопрос и по сей день остается открытым. Очевидно одно: через двадцать веков после своей смерти Клеопатра продолжает нас эпатировать. Так же эффектно, как делала это при жизни.
А следовательно, она существует — даже, если можно так выразиться, в большей мере, чем когда-либо прежде. Она, даже как исторический персонаж, тревожит наше воображение. Она — все такая же неистовая, царственная, яркая. И светится тем же черным светом, который исходил от нее при жизни, — тем упорным свечением существа, обреченного на катастрофу, из-за которого память о ней сохранялась на протяжении веков. Подобная Фаросскому маяку, рассеянные останки которого до сих пор ищут на дне акватории александрийского порта, Клеопатра и сегодня ослепляет нас так же, как в тот день, когда легенду о ней рассказывали в первый раз; и в этом ослеплении мы забываем о том, что она была одной из первых женщин-политиков в истории, причем, несомненно, самой выдающейся из них; была правительницей, одержимой столь безмерно амбициозным замыслом, что одного этого достаточно, чтобы превратить ее жизнь в грандиозный зрелищный фильм; она хотела ни много ни мало как осуществить самую блестящую утопию античности: установить свое царство над всеми известными землями, проложить путь к самым отдаленным уголкам Востока и тем самым воплотить в жизнь несбывшуюся мечту Александра — завладеть, наконец, всем «земным кругом».
Она не могла достичь этого одна, ей нужен был мужчина, скроенный по ее мерке, — сообщник, возлюбленный, союзник и инструмент ее воли. Эту роль взял на себя Цезарь, а потом — претендент на его наследство, Марк Антоний. Обычно именно через призму их судьбы пытались прояснить личность Клеопатры. А почему бы не перевернуть эту перспективу? Почему бы не попробовать «расшифровать» образ Клеопатры не с точки зрения мужчин, которые были ее врагами или ее любовниками, а с точки зрения женщины? Почему бы не посмотреть на все происходившее с ней глазами Александрии, а не одного только Рима? Не глазами ее победителей, явившихся с Запада, а глазами Востока, который, что кажется несомненным, потерпел поражение?
Ведь очевидно, что римские военачальники долгое время не могли не считаться со страстями этой пылкой македонской царевны, которая была умнейшим дипломатом, сверх-одаренной постановщицей мизансцен, дальновидной деловой женщиной, эрудитом и полиглотом, а также превосходным математиком; которая поразительно хорошо разбиралась в сложных вопросах геополитики и в то же время откликалась на мистико-религиозные искания эпохи, так явственно ощущавшей свою непосредственную близость к концу времен…
Если взглянуть на нее под этим углом зрения, Клеопатра с ее эмоциями, страданиями и радостями становится для нас удивительно близкой, почти знакомой. Одним словом, человечной — хотя поворотные моменты ее жизни тем не менее продолжают нам казаться и зрелищными, и романтическими. И в этом нет ничего удивительного: ведь она была не только женщиной, но и фараоном, а подобная роль ко многому обязывала. Но если траектория ее жизни спустя две тысячи лет по-прежнему очаровывает нас, то объясняется это, как я думаю, следующим: она, молодая женщина, которая с рождения находилась в плену у расплющивающих человеческую личность фатальных сил, однажды набралась мужества, чтобы поставить перед собой более дерзкую и далекую цель, нежели все, к чему прежде стремилось человечество; а потом взяла свою судьбу в собственные руки и пожелала сама смоделировать ее, как моделируют произведение искусства, — и таким образом стала на все времена единственной среди женщин, подражать которой невозможно.
