Мне только кажется, что Ирэн Фрэн порой не замечает выхолощенности тех или иных эллинистических эмблем, ролей, символических действий. Рассказчик, например, восхищается тем, что Клеопатра, выступая в роли Исиды, обещает процветание Египту; однако за этими обещаниями ничего не стоит и сама тема остается без продолжения. То же можно сказать и в отношении обещаний, которые царица дает кочевникам-арабам, когда уговаривает их поддержать ее в войне с братом.
Последняя структурообразующая метафора книги — метафора пространственного и временного круга, восходящая к античной концепции циклического развития истории, возвращения «золотого века». Круг — это полнота, целостность; завоевать весь «круг обитаемых земель» пытался Александр Македонский; мечта Клеопатры (как и Цезаря, как и Антония) состоит в том, чтобы завершить дело Александра:
«В результате она не только станет владычицей мирового круга, но и завладеет пряжкой времени. Перенеся в те края [в Индию] власть, добытую в походах Александра, она тем самым замкнет пояс Истории — и благодаря ей, Клеопатре, на этой крайней оконечности Востока восторжествует, наконец, греческая идея универсализма».
Круг — это идеальная форма (объемлющая полноту, завершенная). «Между тем судьба есть не что иное, как форма, которую люди придают своему желанию», то есть идеальная жизнь есть осуществленное желание, реализованная мечта. Клеопатре осуществить свою мечту не удается — и тем не менее в момент смерти она ощущает, как «время свертывается в кольцо с быстротой и гибкостью змеи». Мне кажется, тут дело в том, что царица (если воспользоваться выражением, с которого начинается последняя глава) до конца доиграла свою пьесу: обладая тонким чувством формы, она не дала себе опуститься, не позволила другим унизить себя — может быть, именно это и означает «уйти из жизни… оставаясь хозяином своей судьбы», достойным образом завершить круг индивидуального бытия.
Когда мне предложили перевести эту книгу, я вначале подумала, что о Клеопатре и так написано очень много. Но книга Ирэн Фрэн оказалась неожиданно многослойной, богатой оттенками смысла. Просто красивой. И для меня, как для переводчика, трудной. Поэтому мне хотелось бы закончить свое предисловие словами благодарности человеку, который терпеливо выслушивал мои сбивчивые вопросы и дал много хороших советов, — Ольге Владимировне Меньшиковой.
Татьяна Баскакова
Город — современный, шумный, перенаселенный. Похожий на спрута, раскинувшего свои щупальца; грязный. Посреди его суматохи — небольшое поле руин, где всякая жизнь замерла: разбитые колонны, безголовые бюсты, сфинксы, обглоданные морем, в котором они некогда затонули, поврежденные статуи фараонов. Ветреная зима Александрии мечет на землю, через просвет между двумя облаками, длинный солнечный луч; пробегая по мрамору, он освещает молочно-белый бюст богини, которая в стародавние времена, укрывшись в колоссальной тени Фаросского маяка, встречала моряков. Луч задерживается на мраморном блоке; на мгновение делает различимыми буквы надписи, тоже разрушенной: КЛЕОПА—.
Так значит, это не сказка. Все было действительно. Происходило прямо здесь, в этом городе, где от нее ничего не осталось — или почти ничего. Здесь она взрослела и царствовала, здесь любила, обращалась на «ты» к гению, а потом — к претенденту на власть над мировой империей. Здесь она плела интриги, трижды разрешалась от бремени, снаряжала корабли, собирала войска, проматывала целые состояния, убивала, мечтала, плакала, устраивала пышные празднества, надеялась и впадала в отчаяние. Опьянение и страх, блеск роскоши и тоска, о которых рассказывали десять тысяч раз, — все это правда. И нежность — тоже; и радость, и сладостное ощущение жизни.
Значит, она была из плоти и крови, эта Клеопатра, которую хотели уничтожить, стереть даже ее имя на камнях — но никогда не смогли, хотя бы только здесь, изгладить память о ней, слишком весомую память. Под мечетями города, который был ее столицей, до сих пор ищут гробницу Александра. Но не ее гробницу: с тех пор как пепел Клеопатры погребли рядом с прахом Антония, никто не произнес ни словечка о ее мавзолее.
Что же осталось от нее, кроме легенды? Дюжина надписей, подобных этой, которые по непонятной милости судьбы сохранились до наших времен; статуи — поврежденные или с неясной атрибуцией; на фасадах далеких святилищ в Среднем и Верхнем Египте — условные портреты и иероглифические надписи, по-разному интерпретируемые исследователями; профили на монетах; отрывочное упоминание на одном папирусе из Мемфиса, до сих пор вызывающее споры. Наконец, немногие свидетельства в исторических и литературных сочинениях, по большей части недоброжелательные, а то и просто оскорбительные.
И тем не менее вот уже более двух тысяч лет люди не перестают говорить о той, кого во время примитивной и жестокой церемонии, восходящей к древнейшей эпохе существования Вечного города, в ритуальном порядке объявили врагом римского народа. На берегах Тибра до нее только один Ганнибал вызывал такой страх и такую ненависть; еще долго после того, как ее победили, Рим использовал ее образ в качестве пугала. Только благодаря этой ненависти память о ней и дошла до нас — ведь покоренную Александрию принудили к молчанию. Клеопатру превратили чуть ли не в дьявола, создав миф о «Египтянке», — а, как известно, если царства смертны, то мифы не умирают никогда. Поврежденная надпись из руин Ком эль-Дика, о которой мы говорили вначале, — это как бы символ судьбы Клеопатры: стоит произнести ее имя, и в ушах наших начинают звучать шум и ярость давно прошедшей эпохи, а в воображении разворачивается картина, которую, мнится, мы знаем с первых дней жизни, — не имеющая себе равных история о крови, сексе и смерти.
Следует сказать, что в Историю Клеопатра ворвалась, действуя в полном соответствии со стилистикой великих эпопей, таких, как «Илиада» или «Рамаяна», — в ту зимнюю ночь 47 года до Рождества Христова, когда она вылезла из свертка тряпья, положенного у ног самого могущественного человека Запада, Цезаря. Более эффектного выхода на политическую арену не было никогда — вплоть до сегодняшнего дня; по сравнению с этим «голоса», которые слышала Жанна д’Арк, и уловки, с помощью которых она проникла в Шинон[7], кажутся театральными трюками. Одного этого поступка, поступка-эмблемы, хватило, чтобы Клеопатра стала легендарной. И осталась таковой навсегда; а иллюзия, сохранявшаяся двадцать лет, будто она, Клеопатра, может осуществить амбициозные планы Александра — создать империю, простирающуюся от Западного океана до Инда — обеспечила ей, уже после смерти, участь всех тех, кто в мечтах своих заходит дальше других и проявляет большую силу духа: ее изображали в самом фантастическом свете, ее презирали, окружали ореолом двусмысленности.
