В двадцатых и тридцатых годах Московский университет славился главным образом своими студентами, а не профессорами.
Под университетскую крышу в те годы собирался поистине цвет тогдашней молодежи. Лермонтов, Герцен, Огарев, Белинский, Станкевич, Полежаев, Тургенев, Гончаров, Пирогов, Чебышев — все эти люди, имена которых составляют гордость русского народа, были студентами университета.
Среди профессоров же в то время было немало отсталых, невежественных людей. Жестоко карая всякий намек на «новомыслие», правительство Николая I подчинило университетское преподавание власти духовенства, тупых и грубых попечителей. От профессоров требовалось, чтобы они, рассказывая о законах природы, подчеркивали мудрость проявляющегося в них божественного промысла. Харьковский попечитель поучал профессоров и слушателей, что молния всегда имеет на конце треугольник, символизирующий святую троицу.
В своем рвении мракобесы доходили до чудовищных вещей.
Из Казанского университета в двадцатых годах однажды вышла странная процессия.
Впереди, распевая похоронные молитвы, выступали священники, а за ними шли служители университета, неся гробы, наполненные стеклянными банками с заспиртованными анатомическими препаратами. С заунывным пением процессия направилась к кладбищу.
Там уже были приготовлены могилы. Гробы с препаратами, на которых учились студенты, были опущены в могилы и закопаны.
Это печально-знаменитое захоронение медицинских препаратов произошло по распоряжению одного из столпов министерства народного просвещения, Магницкого, сказавшего, что он «находит мерзким и богопротивным употреблять создание и подобие творца человека на анатомические препараты».
В те времена слова Пушкина «Ученость, деятельность и ум чужды Московскому университету» имели под собой некоторое основание.
«Без Малова девять», — отвечали студенты этико-политического отделения на вопрос, сколько у них профессоров (Малов был бездарным профессором гражданского и уголовного права).
На физико-математическом факультете подвизался профессор Чумаков, на лекциях которого, по словам учившегося у него Герцена, подчас происходили подлинные чудеса.
Выводя формулы, Чумаков «действовал с совершеннейшей свободой помещичьего права, прибавляя и убавляя буквы, принимая квадраты за корни и икс за известное».
Ко времени Столетова дела в университете изменились к лучшему, уже миновали годы, когда на физико-математическом факультете имелись профессора, знавшие излагаемый предмет только в том объеме, в котором они его преподавали. Особенно большие улучшения произошли на кафедре математики, науки, считавшейся властями наиболее безопасной в смысле «пагубных влияний».
Прикладную математику Столетов слушал у Николая Дмитриевича Брашмана (1796–1866). Соратник великого Лобачевского по работе в Казанском университете, друг выдающегося математика Остроградского, Брашман не был просто преподавателем. Он был крупным ученым, одним из основателей русской математической школы. Имя Брашмана пользовалось уже в те времена заслуженной известностью и в России и за границей.
Перейдя в 1834 году из Казанского университета в Московский, Николай Дмитриевич Брашман начал смелую борьбу за коренную перестройку преподавания математики, безнадежно отстававшего от уровня тогдашней математической науки. С Брашмана в университетской математике начались новые времена. Влюбленный в науку, сам многим обогативший ее, Брашман читал свои лекции вдохновенно, смело увлекал за собой слушателей на вершины математики, в мир интегралов, функций и уравнений.
Брашману претило жреческое, подобострастно-умиленное отношение защитников «чистой науки» к математике.
«Геометр не трудится, — говорил Брашман, — просто для удовлетворения своего любопытства: богатый запас форм геометрии, символов, анализа и его сложных действий не простая роскошная уродливость умственной изобретательности, не собрание редкостей для любителей; напротив, это могущественный арсенал, из которого исследование природы и техники берут лучшие свои орудия».
Брашман неустанно говорил студентам о том, что самые отвлеченные математические теории могут неожиданным образом породниться с практикой. Он рассказывал, что исследования цепной линии, форму которой имеет подвешенная за концы веревка, теперь помогают строить цепные мосты, что учение древних о конических сечениях, о форме фигур, которые получаются при сечении конуса различными плоскостями, легло в основу небесной механики, открывающей законы движения планет.
В годы, когда теория вероятностей, изучающая случайные явления, еще находилась в самом зародыше, когда на эту математическую дисциплину на Западе смотрели, как на некое математическое развлечение, считая, что методы теории вероятностей никогда не могут быть использованы для решения серьезных задач естествознания, Брашман предвидел большое будущее этой теории. Ученый говорил студентам, что теория вероятностей может быть применена, например, для решения вопросов страхования, что она может найти место в статистике. Именно по настоянию Брашмана его ученик Август Юльевич Давидов впервые стал преподавать в Московском университете теорию вероятностей.
На доске под рукой Брашмана появлялись схемы гидравлических колес, водосливов. Математические формулы оживали, воплощались в шумный мир машин.
Любовь к инженерному делу, ярко горевшая в Брашмане, передавалась и его ученикам. И не случайно, что вопросы техники заняли такое огромное место в творчестве ученика Брашмана — гениального математика П. Л. Чебышева (1821–1894), отдавшего много сил созданию теории машин, вписавшего фундаментальные главы в эту столь необходимую инженерам науку.
Напутствуя своих учеников, кончавших университет, Брашман советовал им заняться практической механикой, помнить о той пользе, которую может принести она отечественной промышленности.
Горячий патриот, Брашман был ярым врагом низкопоклонства перед всем заграничным. Рассказывая об успехах русских математиков, Брашман с гордостью писал:
«Судя по деятельности русских университетов и других учебных заведений, можем впредь надеяться, что и наша очередь придет, что полюбопытствуют читать не только русских поэтов, но также геометров».
У Брашмана можно было учиться не только умению решать математические уравнения. Самоотверженно преданный науке и родине, он был таким человеком, которому хотелось подражать.
Студенты любили его: они знали, что у этого с виду сердитого человека с насупленными седыми бровями золотое сердце.
Старому холостяку Брашману студенческая среда заменяла семью.
