На Толю Турьинск произвел плохое впечатление — скучно было здесь после шумного Богословска. Да и школа занимала неопределенное положение между нормальной школой и фабзавучем. Тогда педагоги искали все новых методов обучения, экспериментировали, учителя подчас сами были не уверены в правильности метода, порой полагались на способности учеников, которые действительно при бригадном методе нередко проявляли инициативу и яркие способности. Толя Серов вначале жадно накинулся на учебники, увлекся «бригадным методом», потом остыл, стал пропускать занятия, озорничал, получал взыскания. Пресловутый «дальтон-план» обучения позволял и ему пропускать уроки, «ехать» за счет успевающих. Правда, к концу четверти, по своему обыкновению, Толя нагонял упущенное и на испытаниях шел хорошо.
Тишина Турьинска поражала мальчика. Не взбегала на вышку насыпи вагонетка с породой, не визжали лебедки, не слышались призывные рабочие гудки. Он убегал с товарищами на окраину поселка, взбирался на холмы, откуда открывался вид на реку. Турьинск был расположен у отрогов Уральского хребта.
Бабушку свою Толя очень любил. Была она уже стара и слаба. Заметив, как тяжело она ступает, неся полные ведра, он сам стал ходить по воду. Колол дрова, расчищал снег у порога, нежно заботился о старушке. Особенно привязался к ней за ее рассказы о прежней жизни, предания, переходящие из поколения в поколение — о Пугачеве. Толя читал ей книгу «Спартак», а она вспоминала, как ее деда продавали на завод, как его предки мальчиками бывали отданы на чистку паровых котлов.
— Спартаков? — переспрашивала бабушка. — Видать, наших кровей был, уральских. Орел, самого инператора не побоялся.
— Бабушка, он был из Фракии, грек.
— А-а… Интернационал, значит. Страдалец. Что дедушка мой, что твой дед Терентий Семеныч, что грек этот Спартак — мало ли их, страдальцев, прошло по земле! Этого не забыть, не вытравить из души. А сколько прошло через наши края страдальцев за народ, господи! Взять хотя бы дорогу от Свердловска — прежнего Екатеринбурга, Екатерининский тракт! То и дело шли каторжники, гремя кандалами. Гнали их, гнали… Далеко, до самых страшных морозов, в самые дремучие края сибирские….
— И Ленина тоже, бабушка, сослали в Сибирь — за Красноярск. Он и оттуда писал революционерам, учил их, он все время боролся: что с ним ни делали жандармы, а побороть его не смогли.
— Умница ты у меня, радость. Вот я скоро довяжу тебе новые варежки. Теплые-претеплые. А ты мне про этого грека почитай. Все-таки победили они, гладильщики эти?
— Гладиаторы?.. Не знаю. Наверно, нет, ведь это только в семнадцатом году первый раз наша победа была. Настоящая.
И он принимался за чтение, втайне надеясь, что гладиаторам удастся каким-либо чудом перехитрить историю.
Мороз стоял жестокий. А в комнате у бабушки было так тепло и тихо, так мирно. Переставая читать вслух, Толя различал песенку сверчка за печкой, громкое тиканье ходиков с изображением Льва Толстого за сохой. Читая, наблюдал и за котенком, игравшим у ног бабушки, и за бабушкиными пальцами, ловко и быстро орудующими вязальными спицами. Где-то за этими впечатлениями шла мальчишеская задумка — улучить момент, найти и поймать сверчка. Конечно, тут же его и отпустить, он не вредный!
В один из таких вечеров, когда ребят из-за мороза и в школу не отпустили и они сами готовили уроки вперед, послышался скрип шагов по снежной тропе за окном. Кто-то бросил в окно снежок.
Толя, накинув полушубок на плечи, выбежал на крыльцо.
— Кто это?
— Я.
— Володька? Иди к нам.
— Меня вожатый послал. Народ собирать. Пошли со мной.
— А зачем?
— Не знаешь? Телеграф передал известие.
По голосу Володьки Толя почувствовал что-то важное и очень тяжелое.
Первой мыслью было одно:
— Ленин умер?!
Уже не первый день тревожилась вся советская страна, все ждали, надеялись, что обойдется, отгоняли тяжелую мысль.
— Знаешь, Тошка… Смотреть тяжело. Взрослые плачут, как дети.
— Ленин!..
Бабушка выбежала на крыльцо. Дрожащими руками подала внуку теплую шапку.
— Беги, беги с товарищем. Я тоже пойду. Беги.
Толя топал по снежным улицам то позади приятеля, то обгоняя его и невольно вспоминал, как с самого раннего детства мечтал увидеть Ленина, посоветоваться с ним насчет побега за границу, «чтобы сделать там революцию», услышать его голос, проникнуться его взглядом до самого дна души. А потом вернуться к нему, уже совершив свои подвиги.
Поздно. Ленина уже нет. И не будет никогда. Сердце сжималось.
Мальчику было уже около четырнадцати лет, он умственно был довольно развит, а любовь к Ленину была впитана им чуть ли не с молоком матери. Он думал, что сейчас в поселке, на окраине Богословска, дома отец и мать тоже горюют со всем народом. Надо поехать к ним, хоть пешком добежать.
В школе — траурный митинг. Зал полон рабочих и их семей. Люди тянутся к партии, сливаются вокруг нее, как бы у несокрушимого утеса. Коммунисты и комсомольцы стоят в почетном карауле. Среди них и старые рабочие, беспартийные, они вот тут на месте заявляют, что у рабочих один путь, и просят принять их в партию.
Толя смотрел на большой портрет Ленина, увитый черными лентами и украшенный хвойными ветвями. После митинга один учитель-коммунист собрал вокруг себя молодежь и стал рассказывать им о Владимире Ильиче.
Потом комсомольцы расстелили на столах длинную полосу кумача и стали писать лозунг. Дали кисть и Толе. В лозунге «Ленин умер, но дело Ленина живет» он вывел белой краской последнее слово: «ЖИВЕТ!». Стало не то что легче на сердце, но в нем зажегся огонек новой силы, надежды, ожидания того великолепного, что он совершит, в будущем во имя Ленина — это будет продолжением дела Ленина.
Вдруг девушка-комсомолка сказала:
— Серов, твоя очередь.
Она приколола ему на руку красную повязку с черной каймой. Он шагнул вперед. Он стоит в почетном карауле у портрета Ильича.
Слышится дальний набат. Гудят заводские, рудничные, паровозные гудки. Люди идут по заваленным снегом улицам, между сугробов, по полям и занесенным дорогам, навстречу жгучему ветру, чтобы собраться в этот час вместе, сплотиться под надежными и славными знаменами партии большевиков.
Вторую половину года Толя учился почти по-взрослому серьезно и упорно. Но, перейдя в следующий класс и вернувшись на каникулы домой, решительно заявил отцу:
— В этой школе никакой профессии не получишь. Одна забава эти трудовые процессы. Я хочу, папа, поступить на шахту или на завод. Оттого я и толстый, что силу некуда девать.
