— Значит, на пожрать ты отвечать можешь? А на все остальное — нет. Гриша, ну, ты совсем обнаглел! — воскликнул я.
— На бытовые вопросы я могу отвлекаться, на религиозные — нельзя.
— Где это написано?
— Везде.
— Где — везде?! Ты же, чертила, не читал ничего, кроме своего узбекского паспорта, — нервишки стали сдавать, и я не мог ничего с этим поделать. — Если ты молишься, почему лоб не крестишь?
— Потому что я сейчас читаю Лавсаик в образовательных, а не в практических целях, — голос кудесника слегка дрогнул.
— Григорий, — упреждая меня, влез Латушкин. — А вот если бы вы оказались в общей хате, где тридцать человек, и каждый может подойти и о чем-нибудь да поинтересоваться…
— И что, каждому надо отвечать? — развел руками Фумитокс.
— Ты совсем не соображаешь? Если у тебя интересуется порядочный арестант, ты обязан ему уделить внимание.
— На общем я, конечно, не читал бы Лавсаик, там люди сидят другого уровня. А здесь-то люди интеллигентные, понимают…
— Значит, ты людей на уровни делишь? Значит, ты мусорам готов отвечать, а сидельцам — нет? Вперся ты, Гриша, со своим фуфлом дешевым! Здесь тебе не гостиница «Космос», где ты лохов путал.
— Иван, ты абсолютно прав, — после небольшого замешательства выдал Грабовой.
— Я здесь не буду читать Лавсаик.
— Отчего же, Григорий, — улыбнулся Латушкин. — Езжайте в карцер и в гордом одиночестве молитесь.
— Нет уж, — гнусным смехом прокашлял Грабовой. — Я лучше здесь курочку буду есть…
— Вот ты способный, Гриша, но все равно сожгут. Кстати, если вдруг к Зуеву заедешь, узнаешь по бороде, сразу ломись из хаты.
— Почему?
— Васильич как услышит, кто ты такой, сразу костерок тебе и разложит.
— А кто это? — Грабового перекосило.
— Контрабандист лютый, из староверов. С теми еще инквизиторскими замашками — старорежимными пережитками. Непримиримый враг всякой ереси.
— Да, нет! Зачем ему меня сжигать?!
— Да, да! Гриша! Да, да! Во, подельник его, — кивнул я на Латушкина. — Не даст соврать.
— Для начала предаст тебя очищающей пытке, а затем кремации, — сурово подтвердил тот.
Закинув руки за спину, Фумитокс стал нервно ходить по хате.
— Иван, в Лефортово нет всяких понятий, разных правил. Расскажи, как, что положено в тюрьме? А то я же не знаю. — Фумитокс подкожным маневром приземлился напротив меня.
— Во-первых, не быть чертом! Регулярно мыться и стираться, чтобы от тебя хотя бы не воняло. Во-вторых, начни с во-первых, а дальше по ходу подскажем.
Остаток дня Грабовой посвятил банно-прачечным процедурам. Дальняк на четыре часа оказался недоступен. Запаха человеческих выделений поубавилось, но они не пропали: на постельное белье сил волшебника не хватило.
Григория грели сытно, но дешево. Тридцатикилограммовый лимит передачи выбирался салом, ядовито-розовой карамелью, прогорклым печеньем и деревянными пряниками. Дачка, вываленная на пустующую шконку, обычно смахивала на витрину сельпо. Посылками с новыми вещами, кухонной утварью и книгами волшебника не баловали. Зато каждый день заходили продукты из ларька, оплаченные разными лицами. Однако и здесь ассортимент заказов не отличался разнообразием: запарики, булки, масло, яблоки. Очевидно, что это были личные жертвы адептов, верных своему опальному гуру. Зато адвокаты кудесника оплачивались щедро. Терпеть посменно от четырех до шести часов в день Григория Петровича Грабового могло быть только высокооплачиваемым занятием, и обходилось заказчику по скромным расценкам в пять тысяч долларов. Хотя помимо юридической помощи волшебнику явно требовалась медицинская.
— Иван, хочу выразить тебе благодарность, — объявил Григорий после очередного свидания с защитником.
— В честь чего?
— Представляешь, моя служба безопасности даже не рассматривала такую угрозу.
— Какую? — столь неподдельная благодарность Грабового меня заинтриговала.
— То, что есть реально люди, которые могут захотеть меня сжечь. А мы даже не прорабатывали это направление.
— Видишь, все-то тебе надо подсказывать. И какие меры принял?
— Сделал выговор и дал задание обеспечить безопасность в этом аспекте. Кстати, служба безопасности у меня работает качественно. Однажды даже со всех сотрудников секретариата в офис партии собрали на анализ волосы и ногти на предмет отравления.
— Это, случайно, не в 2006-м было, осенью?
— Да, откуда знаешь? — подозрительно покосился на меня волшебник.
— В ноябре Литвиненко уморили. Наверное, решили подстраховаться.
— Григорий, и во сколько обходилась ваша безопасность? — поинтересовался Латушкин.
— Бесплатно. У нас не было денег. Все делали добровольцы. В партию вступили два директора ЧОПов, и они давали своих сотрудников.
— Слышь, Гриша, я что-то не понимаю. У тебя тьма-тьмущая сторонников, казаки за тебя горой, греют тебя как всю «Матросскую тишину», адвокатов нанимают, а ты только спишь и видишь, как выйти и тут же сквозануть на Запад. Выходит, что они верят в тебя, надеются на свое лоховское счастье, олицетворением которого ты станешь на свободе, а ты для себя уже решил их тупо прошвырнуть? Черная неблагодарность и изощренный цинизм…
— Если человек к сорока годам не становится циником, он становится идиотом, — подмигнул мне Братчиков.
— Я не собираюсь никого кидать, — обидчиво насупился Грабовой.
— Тогда объясни мотивацию всей этой добровольной помощи тебе?
— У меня в приговоре значатся «неустановленные лица», поэтому под угрозой уголовного преследования находятся фактически все члены моей партии.
— То есть мотив помогать тебе — это страх самому попасть под раздачу?
— Конечно, — облегченно перевел дух Фумитокс с плохо скрываемым раздражением от моей недогадливости.
Шли дни… Грабовой продолжал жрать, вонять и чудить.
8 сентября Андрюха-режимник привел к нам баландера менять сгоревший галоген. Открыв тормоза, капитан вошел первым, за ним грузной медвежатиной протиснулся в дверь здоровенный зэка в черной робе, форменной кепке с бейджиком на груди.
— Почему дежурный не докладывает? — усмехнулся вертухай, покосившись на верхнюю шконку, где лежал Грабовой, козливший в этот день по хате.
Фумитокс, заурчав, словно испуганная обезьяна, стал медленно и опасливо спускаться с «пальмы». Когда достиг земли, докладывать было уже некому. Растерянно помотав взъерошенной башкой по сторонам, Грабовой заметил:
— Он мне уже второе замечание делает, пока я здесь сижу.
— А первое за что? — поинтересовался Латушкин.
