— У нас нет понятия «рейтинг», — возразил Грабовой. — Наш президент говорит: это преемник и это преемник. Вот и все рейтинги. И я не считаю, что моя фамилия — это бренд.
— Это почему?
— Она запятнана.
— И что? Главное, что все знают. Чем хуже тампонов или туалетной бумаги. Помнишь, был такой Герман Стерлигов, основатель биржи «Алиса». Так он себе вообще имя на гробах лепил. До сих пор в голове сидит:
«Вы поместитесь в нашем гробике без диет и аэробики».
Недооцениваешь, Гриша, ты свои возможности.
— Я по-любому хочу отмыть свое честное имя.
— Забудь, не реально. В нашей стране лучше быть популярным гадом, чем реабилитированным мошенником!
— Для меня все равно самое главное — отмыть свое честное имя. В Америке, по-моему, в девятнадцатом веке, был такой, не помню, как звали, предприниматель — исследователь Арктики, его оболгал губернатор и посадил в тюрьму. Кстати, тоже за мошенничество. И этому предпринимателю понадобилось целых восемь лет, чтобы отмыть свое честное имя. И даже губернатор затем перед ним извинялся.
— Григорий, а ты конкретно знаешь, кто тебя закрыл?
— Я вот сейчас думаю. В принципе меня мог посадить мой издатель. Он все время бесплатно печатал наши книги. А когда у нас стало трудно с финансированием, понадобились деньги на партию, мы к нему пришли и сказали, чтобы он нам платил. Может, он и организовал это дело…
— Выяснил бы, если это тебя так интересует.
— Меня сейчас, кроме выйти, больше ничего не интересует.
— Хотелось бы еще понять, куда выходить, — профилософствовал я, все сильнее разочаровываясь в паранормальности нового сокамерника.
— А что понимать! — взвизгнул вдруг сосед, словно оскорбившись моей недалекостью. — Вышел, в любую страну свалил и все!
— Так уж и в любую!
— Я хочу уехать в Америку. Меня туда звали преподавать. Условия хорошие. Можно в кредит взять дом в Бостоне или в Майями. Через два года он уже в собственности. — Грабовой сокрушенно вздохнул. — Я здесь не останусь!
— Гриша, это уже невозможно, — изрек я замогильным голосом.
— Почему? — Глаза Грабового испуганно метнулись в мою сторону.
— Ты принадлежишь народу! А как же партия, сторонники, казаки? Твое бегство равносильно предательству. Как сказал один сбитый летчик, ты в ответе за тех, кого приручил.
На этом пафосном аккорде и к радости Григория нас вывели из дворика. По возвращении в хату разговор продолжился в новом ключе.
— Тебе сколько лет, Григорий?
— Сорок четыре. Четырнадцатого октября исполнится сорок пять.
— Женат?
— Да, женат, — без особого энтузиазма откликнулся Грабовой.
— А детей у тебя сколько?
— Согласно материалам суда, одна малолетняя дочь, а так много, — загадочно произнес Григорий. — Я же со Средней Азии.
— Много — это сколько?
— Шесть. Трое от первой жены и трое от второй, — пробурчал волшебник, демонстративно ковыряясь в баулах.
Из сумки Грабовой достал несколько бумажных икон и у себя над головой прилепил образы к стене здоровенными стикерами «Свободу Григорию Грабовому».
— Слушай, Григорий, — решился я раскрыть карты. — Я сейчас книгу пишу. Тюремные байки, беседы, интервью… Ведь что получается: информации по тебе много разной, но в основном она негативная. Вот тебе возможность, как ты говоришь, очистить свое честное имя. Давай красиво оформим наш разговор, подберем вопросы, разберемся, что у тебя не секта, а партия, не мошенничество, а научная деятельность, и выясним, кто и за что снял тебя с пробега…
— Нет! — испуганно и категорично оборвал меня Грабовой. — Здесь нельзя о таких вещах разговаривать.
— Это почему?
— Ну, во-первых, это, того, может попасть в руки ментов, — замельтешил волшебник.
— Если даже и так, то где ты рискуешь?
— Да нет. Это не надо делать, — растерялся Грабовой. — Обо мне вообще ничего не надо писать.
«Держи карман шире, — подумалось мне. — О тебе-то и не писать. Хе-хе».
Принесли почту и газеты. С десяток писем и все Грабовому. Прессу Григорий не выписывал и не читал. Из копны корреспонденции кудесник выбрал письма жены, остальные, не читая, засунул в специально приспособленный под бумаги баул. Вскорости Гришу забрали к адвокату. Вернулся он часов через шесть в приподнятом задорном настроении.
— Представляешь, мне сейчас адвокат сказал, что у меня число сторонников увеличилось на семь тысяч, — прямо с порога поведал Грабовой.
— За месяц? — недоверчиво переспросил я.
— Нет. За неделю.
— А сколько всего у тебя народу?
— У меня восемьсот тысяч сторонников. У нас же партийные отделения в семидесяти двух регионах.
— И кто вас так сладко финансирует?
— Никто. Денег у нас нет. Люди сами участвуют.
— Чем участвуют? Баблом, квартирой, тачкой, дачкой? Ты сказки-то не рассказывай. Офисы, транспорт, съезды — на что?
— Это все добровольцы делают. Офисы свои дают, машины. На съезды все сами ездят.
— Ну-ну.
— Какой же все-таки в России беспредел творится, — Григорий сменил тему. — Я вот уже здесь на «шестерке» сидел с Арчилом, забыл его фамилию, он только человека подвез, и его посадили.
— Что предлагаешь?
— Я считаю, что надо поступить так, как сделал великий туркмен-баши Сапармурат Ниязов. Он всех отпустил. Кстати, Керимов тоже девяносто процентов всех отпускает.
В это время по РТР стали показывать предварительные результаты голосования в историческом рейтинге «Имя России», в пятерку лидеров вошел «отец народов».
— Как это Сталин вошел в популярные?! — возмутился Григорий. — Это, наверное, фээсбэшники чего-то там подделали.
— А ты бы за кого голосовал?
— Ну, за поэта какого-нибудь, Пушкина, например. Я считаю, за политика не стоит голосовать. Вот в Антверпене нет даже ни одного памятника политику. Вот это правильная философия народа. Это я поддерживаю.
Скоро прибыли с судов Братчиков и Латушкин, довольные возвращению «домой», заряженные приветами и тюремными новостями.
— Чудеса были? — серьезно спросил меня Латушкин, морща нос от ароматов, разивших с верхних нар.
— Ты меня имеешь в виду? — встрял в разговор Грабовой.
— Вас, Григорий. Вы у нас здесь один чудесник.
— Я не по этой части, — заскромничал сокамерник. — Я наукой занимаюсь.
…Спецблок «Матросской тишины» выгодно отличался от 99/1 приличным ларьком и местным грилем, который снабжал зэков жареными цыплятами по 183 рубля за тушку. Оплачивать курей можно было только с воли. Птица заходила уже остывшей, в среднем по пять штук за раз, если, конечно, позволяли материальные возможности близких. Другие источники получения натурального мяса отсутствовали. Говяжий паек, который обычно шел приложением к баланде, кусочком граммов в семьдесят, с началом грузинско-российского конфликта появлялся в меню все реже и реже, и то преимущественно жилистыми ошметками неестественно черного цвета. Чтобы ощутить вкус говядины, приходилось ждать, пока за неделю накопится ошметков восемь, положенных на всю хату, а затем, промыв их в кипятке от грязи и пальцев баландеров, накрошить по волокнам в мелкую нарезку из помидоров и огурцов. Блюдо это носило гордое имя «осетинского салата», ставшего в нашей хате традиционным еженедельным лакомством. Сегодня к ужину подали именно его. Братчиков тут же принялся ностальгировать по Эквадору, банановым плантациям, знойным аборигенкам и лоховатым аборигенам. Его чемоданные настроения поддержал Грабовой.
