Пока готовились судебные иски, прошло два месяца, в течение которых ей были нанесены очередные удары. Елена получила от адвокатов письмо, адресованное ей, как «госпоже Митрович».
– Это новое письмо – вымогательство и хулиганство, – возмущалась она. – Что эта подлая клика думает, я не знаю, но что думает Коломб, я ясно вижу, ибо это старая-старая история… А теперь этот адрес: «Госпоже Митрович, иначе госпоже Блаватской» – это клевета и хулиганство, шантаж, что бы вы ни говорили. Невоздержанные на язык люди никогда не перестанут твердить, что все мужчины, когда-либо приближавшиеся ко мне, начиная с Мейендор-фа и кончая Олкоттом, были моими любовниками. Прошу показать это нашему юристу, чтобы он поставил их на место и сказал им… если они письменно не извинятся, то я подам на них в суд за клевету.
В суд за это оскорбление она так и не подала, но осадок от вылитых на нее помоев остался. Елена не желала, чтобы кто-то вторгался в ее личную жизнь, тем более не хотела выносить на публику свои отношения с Агарди Митровичем, которого уже не было в живых. Она не хотела осквернять память о нем и доказывать недоказуемое. Все, что было между ними, осталось в ее памяти неприкосновенным, поэтому Елена не хотела, чтобы кто-то со своими грязными руками, сквернословием и предвзятым мнением вторгался в ее прошлое. Больше всего ее оскорбляло представленное Эммой Коломб письмо, высланное ей и якобы написанное госпожой Блаватской «по секрету». Госпожа, дескать, сообщала, что «оставила своего мужа, полюбив и вступив в связь с каким-то мужчиной, которого сама похоронила в Александрии, и что у нее от него трое детей!!!» Все это заканчивалось просьбой не говорить об этом никому, а далее следовали зачеркнутые фразы с признанием в том, что Елена никогда не знала Учителей, никогда не была в Тибете и что она фактически все сама придумала.
Елена возмущенно протестовала:
«Было бы лишь напрасной потерей времени все это опровергать. Те, кто поверил, что опубликованные письма не подложны, кто настолько глуп или прикидывается глупцом, что смог подумать обо мне, будто я могу написать такое самоубийственное письмо совершенно чужой мне женщине, с которой я лишь несколько недель встречалась в Каире, – пусть те так думают и дальше».
Не представила она в суд и медицинское свидетельство о своем бесплодии, полученное ею в Вюрцбурге. Теперь это было не нужно.
Нервные переживания и вредный для организма Елены Петровны климат вновь дали о себе знать. Она слегла в постель с тяжелыми осложнениями своих многочисленных заболеваний. С каждым днем ее разбитое болезнями тело все больше и больше слабело, пока она не впала в кому. Положение казалось даже не критическим, а просто безнадежным. Наступила тревожная ночь, когда врачи заявили, что ничего сделать нельзя. Стали готовиться к худшему.
В тот вечер участники Теософского общества были в напряжении. Срочно вызвали телеграммой из Бирмы Олкотта. В проходной комнате, рядом с комнатой Елены Петровны, в гнетущем молчании собрались супруги Купер-Оукли, Олкотт, Дамодар Маваланкар, Баваджи, Д. Натх и доктор Франц Еартман. Все нервно прислушивались, не позовет ли госпожа Блаватская к себе. «…В течение предыдущего дня все казалось настолько плохо, что Субба Роу и Дамодар потеряли самообладание, впали в совершеннейшую панику и сказали, что "теперь ТО полетит ко всем чертям…"»
Вечером пришел некий индийский йог, одетый в обычное оранжевое одеяние, в сопровождении женщины-аскета, видимо его ученицы. Олкотт сел напротив индийского йога, они стали молча смотреть друг на друга. Затем йог закрыл глаза, сконцентрировался и – передал Олкотту психически свое послание, в котором объяснил, что он был послан одним из Махатм, чтобы убедить Олкотта в том, что он не останется в одиночестве. Затем йог и чела-женщина направились в комнату, где находилась госпожа Блаватская. Чела подошла к Елене, проделала над ней пассы и по команде своего гуру начала произносить мантры. Затем гуру извлек из своей одежды шар размером с апельсин, сделанный из священного пепла, который используется в индийских храмах для умащения тела после омовений, и приказал челе поместить его в небольшой шкафчик, что висел в изголовье кровати Е.П.Б. Потом еще были какие-то разговоры, и затем они удалились…
Вдруг все увидели, что внезапно на веранде возник полностью материализовавшийся Учитель Мория. Он быстро пересек проходную комнату и вошел в покои к умирающей. Между тем сидевшие в соседней комнате вышли, а муж госпожи Оукли уже отправился в Мадрас за разрешением на кремацию. Но рано утром, как уже не раз бывало, произошло чудо. Около восьми утра Е.П.Б. внезапно открыла глаза и попросила завтрак, впервые за два дня заговорив своим обычным голосом. Появившийся доктор был поражен переменой в состоянии больной. «Ах, доктор, вы же не верите в наших великих Учителей», – сказала ему вчерашняя больная, скрыв от него «главное свое лекарство». Однако ближайшим друзьям она открыла секрет визита Учителя, который предложил ей выбор: «С миром умереть сейчас, и на этом ее мученичество окончится, или жить еще несколько лет ради написания "Тайной Доктрины"». Ее ответ был очевиден – она выбрала «Тайную Доктрину».
Надежда умирает последней, но чаще остается в живых.
В марте 1885 года Елена направила в Генеральный совет Теософского общества заявление с просьбой об отставке, которое было опубликовано в «Теософе» вместе с заключением ее врача. Заявление было удовлетворено, но решение покинуть Адьяр принимала не она. Елена всеми силами сопротивлялась, ей не хотелось бросать теософскую работу в Индии, которую она так долго вела. Решение Теософского общества было продиктовано не только заботой о ее здоровье. Многие теософы перестали верить в ее миссию и считали дальнейшее пребывание в Адьяре госпожи Блаватской с ее скандальной репутацией помехой общему делу. Кроме того, члены Совета ТО отказывались позволить учредительнице Общества защитить себя законным путем. Поговаривали, что если бы ей разрешили прибегнуть к юридически грамотной помощи, о чем она просила, то и Ходжсону, и Обществу психических исследований пришлось бы очень несладко, не говоря уже о семействе Коломб.
Таким образом, с одной стороны, создавалось впечатление, будто теософы заботились лишь о собственной репутации, так как «…госпожа Блаватская имела право на беспристрастное рассмотрение дела в суде "о защите своего поруганного имени" и могла продолжать работу в Теософском обществе». С другой стороны, главной причиной того, что все обернулось именно так, стали действия Ходжсона. Он откровенно злоупотребил своими полномочиями представителя ОПИ, внушая всем встречавшимся ему теософам, что он не только доказал «сплошное мошенничество» во всех делах, связанных с Блаватской, но и объявил ее русской шпионкой. Последнее обвинение было самым чудовищным. В Управление Теософского общества входило много как английских, так и индийских юристов, которые не могли не понимать, чем грозят подобные обвинения. Скорее всего, юристы-теософы побоялись политической окраски скандала и посчитали дело безнадежно проигрышным. Чтобы не раздувать еще большего огня и избежать непредсказуемых поворотов судьбы для Теософского общества и для его основательницы, они решили спасти госпожу Блаватскую от будущих нападок и поскорее вывезли ее из Индии.
