Потом — приглашение в Вашингтонский институт Кеннана, на один год. Здесь Аксеновы прижились. Вот отрывок из письма писателя ко мне, датированного августом 81-го: «…Удивительно всё же, как часто в этой электронике происходит путаница: например, наши бумаги в «Имигрейшн и Натурализейшн сервисе» просто-напросто потеряли — и это выяснилось только тогда, когда за наше дело взялся советский отдел Госдепартамента… Вот уже почти рефлекторно называю Америку домом, а между тем, в моем настоящем доме все больше накапливается мерзости…».
Аксеновы еще только обосновывались в американской столице. Их квартира — просторная, особенно светлая, оттого что была обращена всеми окнами в сторону дневного солнца, казалось, притягивала к себе всю жару, на которую способно вашингтонское лето. Майя открыла мне дверь и почти сразу вернулась на облюбованное ею место — коврик рядом с решеткой центрального кондиционера. Решетка была установлена на уровне пола…. А по комнате весело носился ушастый песик, на которого жара, казалось, вообще не действовала.
К вечеру стало прохладнее — и тогда Аксенов повел меня знакомиться с городом: это был мой первый приезд в Вашингтон…
— Они и сейчас здесь есть, эти магазины, только роботы уже не имитируют секс… Застеснялись.
Дальше, опуская детали, перейду к прямому пересказу нашего диалога — таким, каким он сохранился в магнитофонной записи.
— Отчего так? У магазина новый хозяин — или в столице другое время?
— В общем-то, во всей стране стало другое время… Тогда еще слышны были отголоски сексуальной революции 70-х годов: все, что выглядело вызывающе, принималось обществом с восторгом. Конечно, по части вкуса не всегда все это было безупречно, но… А сейчас общество более консервативно во вкусах. И еще — происходит колоссальный процесс размежевания. Например, культура «рэпа» — она сейчас идет вразрез с общей культурой. Тогда бунтарство было общемолодежным, но нынешний «рэп», мне кажется, становится культурой подонков.
— И все-таки, это явление ты называешь культурой?
— Ну, все, разумеется, условно! Во всяком случае, здесь экстремизм эстетический, если это можно назвать «эстетикой». А скорее — антиэстетикой, вызовом бездарностей. «Да, — говорят они, — мы бездарны! Да, мы некрасивы! Да, мы противны! Мы такие и такими мы хотим быть!» Всё это существует сейчас — но настолько в стороне от основного русла жизни в стране…
Американское общество в массе своей остается консервативно, что, кстати говоря, продемонстрировали выборы осенью 94-года — когда высказалась Большая Америка. Поэтому тут все очень непросто. И когда в России говорят, что, мол, вы там живете, в зажравшемся обществе, у которого нет проблем… Это все неверно! Столько проблем — и сейчас, и в будущем — ждет эту страну. А я ее успел полюбить и мне очень не хочется, чтобы некоторые предсказания сбылись. Здесь, в общем, выращивается большая бомба замедленного действия.
— Ты видишь какую-то определенную угрозу?
— Этническую, прежде всего… Видишь ли, правящая элита страны действует очень умно, дабы избежать расового противостояния, здесь все направлялось на создание среднего класса — ну, скажем, более или менее зажиточного слоя — среди меньшинств. Но, с другой стороны, шли какие-то парадоксальные процессы: тот же «афферматив экшн»[3], например. Дело дошло до абсурда, и последствия его вызвали немалое раздражение в обществе. То есть в чем-то стратегически и даже философски правильное направление на практике очень часто становится абсурдным.
— А может, эти программы изначально были ошибочными и только казались правильными? Или не оказалось тех, кто мог бы достойно реализовать правильно задуманное?
— Тут человеческий фактор не учитывался. Предположим, «афферматив экшн» — в принципе хорошая идея: дать равные возможности для создания в национальных меньшинствах среднего класса. На практике же это становится этакой идеологической доминантой, смыкаясь с тем, что мы называем «политической корректностью», — и всё доходит до полнейшего абсурда!
— А Аксенова каким-то образом задела эта «политическая корректность»? Я имею в виду вынужденность считаться с ее правилами: например, при публикациях в американской прессе, где редакторы многих изданий не позволят и вслух-то произнести, не то что написать в своей газете, что какая-то определенная этническая категория населения рождает подавляющий процент преступности, что именно она является потребителем львиной доли социальных программ. Ну, и так далее…
— Да нет… нет, как писателя меня это не задело ни в коем случае. Но я постоянно сталкиваюсь с этим в академической среде, где оно довольно часто проявляется в каких-то не очень приятных, даже в анекдотических, парадоксальных формах. Как-то на заседании какого-то комитета — а ты знаешь, в университетах их множество всяких, и «сабкомитиз» — подкомитетов, мы выбирали человека на должность, аналогичную моей. И он всем, вроде бы, подходил. Но вот кто-то сказал: как мы можем его выбрать, когда он белый, англосакс, ему больше 50 лет и он — мужчина?!
— То есть ни одного качества, которое давало бы ему преимущество перед другими кандидатами?
— Ну, да! Полный завал… Попробуй, выбери его — на нас же все набросятся: как можно! Мы приуныли, стали вяло обсуждать ситуацию, но вдруг выяснилось, что он заика. И все дружно решили: ах, он заика! Ну, тогда все в порядке, подойдет… Тоже ведь в некотором смысле представитель меньшинства.
— Знаешь, совсем недавно в «Панораму» пришло гневное письмо, а затем последовал звонок: чернокожий таксист, изучавший русский язык в московском Институте им. Лумумбы, заметил в одной из наших статей слово «негр». Руководитель компании, эмигрант из Советского Союза, позвонил мне в полной растерянности: «Я не знаю, что делать! Ничего обидного в статье нет, но он посчитал «Панораму» расистким изданием, поскольку она пишет «негр», а не афроамериканец. Он считает, что его оскорбили…».
— А если бы мы написали «черный», ему не было бы обидно?
— Не знаю, может быть так — хотя «черный» по-русски может звучать вполне оскорбительно… — засомневался звонивший.
Я как мог успокоил его, нашел в энциклопедическом словаре значение слова «негр», сделал с этой страницы ксерокопию и послал её в таксопарк. После этого обиженный, кажется, понял что со словарем спорить нет смысла. Хотя я до сих пор не уверен, что он принял этот аргумент.
— Я вообще не думал, что у меня самого возникнут какие-то сложности с этим, — Аксенов с улыбкой выслушал мой рассказец и заметил:
