По окончании войны Эренбург был отправлен в поездку по странам Восточной Европы, посетил он и заседания Нюрнбергского трибунала над нацистскими преступниками, о неотвратимости которого напоминал всю войну. Вернувшись, он нашел присланную ему книжку Полонской «Камская тетрадь» (она вышла в Молотове) с надписью: «Дорогому Илье с любовью. Л. 17/IX 45». Отвечая на подарок, он послал Е. Г. открытку от Таламини, которую получил для неё в Европе и коротко написал 19 декабря 1945 года: «Был я в семи странах, видал приятные окраины Европы и её разоренные внутренности. Пил вермут в Абации и многое вспомнил. Еще не собрался с мыслями. В Албании было тепло. Здесь сильный мороз. В Нюренберге немцы (Фриче и др.) меня узнали». Полонская ответила через месяц: «Спасибо за письмо и открытку. Не думала, что он в живых да еще и работает. Он из поколения фантастов, международное издание девятисотых годов. Мы тогда примыкали к этой серии, с некоторыми изменениями. Очень слежу за твоей работой. Твоя статья о Нюрнберге — превосходна[1014]. У меня такое чувство, что из этого города сделали „уголок Фемиды“, отгородив его ширмой, а за ширмой, по другую её сторону, расположились все прочие боги, включая Вотана». Затем печальное объяснение задержки с ответом: «Скончалась моя мама. Очень грустно и пусто стало. Даже недвижимая и без языка, борющаяся со смертью, она была источником тепла и жизни. Единственный друг, который не предаст. Я хотела написать тебе сразу, как получила твое письмо, но не могла».
В 1947 году Эренбург снова был в Ленинграде — о его встрече или невстрече с Полонской ничего не известно, хотя возможно, что его фраза из письма 1949 года относится именно к этой поездке. Шла откровенно антисемитская вакханалия «борьбы с космополитизмом». Видимо, узнав из газет, что Эренбурга посылают в Париж (до этого на большом собрании в Москве было объявлено о его аресте: арестован космополит № 1!), Полонская написала ему 15 апреля: «Желаю тебе счастливой поездки и счастливого возвращения (последнее пожелание было не менее важно — Б.Ф.). Я живу тихо, чувствую себя неважно — сердце. Хотела ехать в Москву, но меня врачи не пустили… Кланяйся Парижу — камням, каштанам, кажется, это всё, что осталось. Если мой итальянец жив, он обязательно приедет и разыщет тебя. Скажи ему, что я жива». В мемуарах Эренбург подробно рассказывает, насколько тяжкой была для него эта навязанная поездка, он медленно возвращался к жизни. Вернувшись из Парижа, Эренбург ответил 17 июля: «Мне было тоже обидно, что я не повидал тебя в Ленинграде. Не болей: нам нельзя. Я подышал немного лютеским воздухом, повидал каштаны, импрессионистов и мидинеток[1015], все на месте[1016]». Далее переписка прерывается — почте уже не доверяли даже простые мысли…
Дарственная надпись И. Г. Эренбурга Е. Г. Полонской на книге: Илья Эренбург. «Верность (Испания, Париж). Стихи». (М., 1941).
«Дорогой Лизе с любовью и с благодарностью за „Пылают Франции леса“ Илья Эренбург. Май 1941. Ленинград».
Дарственная надпись Е. Г. Полонской И. Г. Эренбургу на книге: Елизавета Полонская. «Камская тетрадь. Стихи». (Молотов, 1945).
«Дорогому Илье с любовью. Л. 17/IX 45».
3. Оттепель и старость
Поздравив друг друга телеграммами с новым 1955 годом, Полонская и Эренбург возобновили переписку. Началась оттепель (напомню, что это, общепринятое теперь, название той исторической эпохи надежд и иллюзий, название, которое власть категорически не принимала, дал именно Эренбург). В том же году Полонская приезжала в Москву и повидала Эренбурга у него на даче — в подмосковном Новом Иерусалиме. Любовь Эренбурга к возможности уединяться от городской, да и международной суеты на даче ей была понятна: она и сама теперь старается ежегодно проводить лето и начало осени в сельской Эстонии, под Тарту, где подружилась с молодым тогда Ю. М. Лотманом. Она пишет о полюбившейся ей Эльве Эренбургу: «Там у меня нечто вроде твоей „подмосковной“, и конечно, гораздо скромнее и более чужое, но все же очень милое: цветы, деревья, леса, речка, болота и т. д.». Начавшаяся в стране оттепель придала им силы: «Я очень рада, что видела тебя в хорошей форме. Мне даже показалось, что мы оба сейчас моложе, чем четыре года тому назад». Эренбург звал её еще раз выбраться в Новый Иерусалим, но пришлось срочно возвращаться домой и не получилось («Спасибо за приглашение и прости, что я им не воспользовалась. Так редко приходится делать то, что хочется»).
В 1955–1957 годах Полонская ежегодно приезжает в Москву: она часто болеет, даже тяжело, но видеться им все же удается. В её письме 16 марта 1956 г., т. е. после посещения Нового Иерусалима, впервые появляется «привет Любови Михайловне»[1017] — второй жене Эренбурга (они поженились в Киеве в 1919 году, но во всей многолетней переписке Полонской с Эренбургом ни одного упоминания о его второй жене до того никогда не было). Теперь же установились вполне дружеские отношения — о них мы еще скажем. То, от чего категорически отказалась Полонская в молодости — Любови Михайловне пришлось терпеть едва ли не всю свою жизнь: постоянные романы Эренбурга, подчас очень серьезные (примерно в 1950 году начался последний в его жизни роман — с Лизлоттой Мэр[1018], и Эренбург его не скрывал). Но, человек XIX века, Эренбург брака не разрывал, да и вообще сохранял ласковые отношения со всеми своими прежними возлюбленными. Так что при, казалось бы, полном внешнем благополучии жизни, сердце Л. М. в те годы было уже очень больное и пережила она И. Г. совсем немного.
Эренбург всегда много работал — писал, печатался, выступал, разъезжал по миру. Зачастую Полонская узнавала о его жизни из газетных и журнальных публикаций и часто откликалась на опубликованное им — на статьи, в которых он поддержал молодого тогда Слуцкого, или рассказал о Цветаевой, или, говоря о Стендале, формулировал острейшие вопросы тогдашней общественной и литературной жизни.
Все чаще Полонскую, стоило ей приехать в Москву, одолевали хвори. «Милая Лиза, — писал ей Эренбург 23 марта 1957 года, — твоя болезнь меня очень взволновала. Я обрадовался, когда мне сказали, что тебе лучше. Пожалуйста, помни, что наше поколение должно быть крепким, веди себя как Форш!». Сам Эренбург не знает отдыха и терпеть не может врачей: у него слишком много дел. О своей литработе, о статьях, которые могли показаться «историей», он пишет Полонской откровенно, что все это — борьба, борьба, добавим от себя, за десталинизацию культуры: «На меня взъелись за статью о Цветаевой[1019], за статью в „ЛГ“[1020], которую Кочетов[1021] напечатал с глубоким возмущением, объявив своим сотрудникам, что она, как поганая мазь, „только для наружного употребления“. Я долго сидел над двумя статьями. Сначала написал о французских импрессионистах[1022], а вчера кончил статью о Стендале[1023]. Это, разумеется, не история, а все та же борьба». «Французские тетради», как только они вышли (а борьбу за эту книгу автору пришлось вести не только с издательством «Советский писатель», где главным тормозом был небезызвестный Лесючевский, но и со Старой площадью), Эренбург прислал Полонской с надписью: «Дорогой Лизе многострадальную мою книгу. И. Эренбург. Зачем только черт меня дернул/ Влюбиться в чужую страну?» — это были строки из стихотворения 1948 года «Во Францию два гренадера…». Полонская ответила сразу: «Очень рада твоей книге, рада втройне. Потому что она вышла в свет, потому, что получила её от тебя и теперь буду читать. С удовольствием перечла некоторые твои переводы Дю Белле, которые давно знаю и люблю… Не собираешься ли ты в Ленинград? Знаю, что ты его не любишь[1024], но все же это не Лажечников „Ледяной дом“, где тебя возьмут да усыпят на шутихе»…. В этом же письме любопытное замечание об Эльзе Триоле в связи с выходом её романа «Незваные гости»: «Она многому у тебя научилась, умная женщина. А про любовь она и сама умела».
