Полонская, конечно, не забывала — но не писала три года, предоставляя нам догадываться о причинах её молчания; ясно лишь одно: писем Эренбурга за 1928–29 годы в архиве Полонской нет.
На рубеже 1920–1930-х годов Запад испытал чудовищный экономический кризис, а в Москве завинчивали идеологические гайки — диктатура Сталина утвердилась. Эренбург дико бедствовал и недоумевал, как быть дальше. Для Полонской это тоже были нелегкие годы — многие ее влиятельные друзья, естественно ставшие в оппозицию к Сталину, оказались в ссылке или не у дел; на ее плечах лежала забота о старой матери, маленьком сыне и брате, который прожил рядом с ней всю жизнь. Сочувственно и горько запечатлен образ Полонской той поры в дневниках Евг. Шварца[1006].
В одной из глав книги «Встречи» Полонская призналась: «Годы были такие, когда люди не хранили переписки», но это относилось уже к 1930-м и, думаю, все же не к письмам Эренбурга. Что касается тщательной чистки архива прежних лет, то этим Полонская, кажется, не занималась, и бумаг в её поместительной квартире сохранилось несметное количество — даже парижские трамвайные билеты…
Конверт письма И. Г. Эренбурга Е. Г. Полонской из Бретани, июль 1927 г.
Письмо И. Г. Эренбурга Е. Г. Полонской 12 июня 1924 г. из Германии.
2. 1930–1940-е.
Переписка возобновилась неожиданно — летом 1930 года, когда Полонская попросила у Эренбурга прислать ей книги французской писательницы, участницы Парижской коммуны Луизы Мишель (в том году отмечалось её столетие, и Е. Г. задумала написать о Мишель). Есть три письма Эренбурга 1930 года — в ответ на эту просьбу. Их тон заметно отличается от прежних, из писем ушла грустная веселость, игривость, легкая насмешка над собой и адресатом — по-видимому, это ушло из жизни. Письма Эренбурга несомненно доброжелательны, но суховаты, и Эренбург, раньше неизменно пенявший Полонской на задержки с ответом, даже не регистрирует трехлетнего молчания, хотя первое письмо заканчивает неизменным: «Присылай мне все, что пишешь, и не забывай». Книги Мишель ему в итоге удалось разыскать (они давно разошлись, а новых изданий не было) и он спрашивает: «Что ты думаешь писать о коммуне? Поэму? Биографи романсе, как говорят галлы? Литмонтаж по-отечественному? Что ты вообще делаешь? Когда получишь книги, раскошелься на радостях на пристойное письмо!». И характерный итог: «Ты права, когда ищешь свежего воздуха в Мишель». А в другом письме надежда: «Я рад, что ты пишешь, и думаю, что Мишель тебе удастся. Когда я писал о Бабефе[1007], я его любил, а это уже много — в наши дни любить достойного человека». Впрочем, приписка к этому безрадостная: «Между нами говоря, я перестал верить в нужность нашего дела, оно превращается в манию и даже в маниачество».
Полонская написала «Повесть о Луизе Мишель», отрывок из неё в День Парижской Коммуны появился в питерской газете[1008]; там же сообщалось, что книга готовится к печати, но она так и не вышла…
Три письма 1930-го и одно от января 1931-го — серьезные, сосредоточенные на мировых делах и мыслях о месте в жизни. Окончательного решения присягнуть советскому режиму Эренбург еще не принял («Совместить историю с собой, с котлетами, тоской и прочим — дело нелегкое», — пишет он Полонской в январе 1931 года), но он уже на пути к этому.
Затем в переписке наступает большой перерыв: 1931–1939. В эти годы Эренбург несколько раз приезжал в СССР; изменился его статус (он стал корреспондентом «Известий» в Париже и советским писателем) и в 1932 и 1934–1935 годах он виделся с Полонской в Ленинграде и в Москве. Они могли поговорить о том, что уже нельзя было доверять почте. Полонскую к тому времени аккуратно оттеснили от литературной кормушки и даже лишили делегатского билета на Первый съезд советских писателей — она довольствовалась гостевым…
Когда в конце 1937 года Эренбург приехал в Москву из Испании с надеждой через несколько недель вернуться к своим обязанностям военного корреспондента «Известий» в Мадриде, его лишили заграничного паспорта и шесть месяцев продержали в эпицентре террора, прежде чем было сочтено целесообразным выпустить его назад. В эти месяцы имя Эренбурга не раз встречается в письмах Полонской к её еще парижской знакомой М. М. Шкапской, жившей тогда в Москве. 14 февраля 1938: «А вот встречали ли Вы Илью Григорьевича? Я слышала, что он обосновался в Москве, получил квартиру в Лаврушенском и т. д. Мне жаль, что он не собирается в Ленинград»[1009]. 15 марта 1938: «Видали ли Вы Эренбурга или только издали?». Наконец, 15 мая, повидавшись с Эренбургом (он уезжал из СССР через Ленинград), Полонская пишет: «Илью Григорьевича я видела здесь перед отъездом. В Испании сейчас ему будет нелегко, но я с удовольствием поменялась бы с ним, ни минуты не задумываясь». (Прямой смысл этой фразы относится к переживаниям за судьбу Испанской республики; можно думать, что был у нее и второй смысл).
Весной 1939 года после поражения Испанской республики и в ожидании советско-германского альянса отлученный от газетной работы (корреспонденции из Испании Эренбург печатал под своим именем, из Франции — под псевдонимом Поль Жослен, и то, и другое запретили) Эренбург после долгого перерыва начал писать стихи. Его письмо к Полонской от 28 апреля 1939 года, несмотря на все беды и тревоги, исполнено торжественной радости (оно даже написано о себе в третьем лице!): «Мировые событья позволяют гулять Эренбургу-Жослену ввиду этого Эренбург вспомнил старину и после семнадцати лет перерыва пишет стихи. Так как в свое время он показывал тебе первые свои стихи, то и теперь ему захотелось послать именно тебе, а не кому-либо иному, его вторые дебюты…». Получив ответ Полонской, Эренбург написал ей 5 июня: «Дорогая Лиза, твое письмо, твоя дружба ободрили и вдохновили меня, как когда-то на Rue Lunain. Кот, что ходит сам по себе, на радостях изогнул спину»[1010].
29 июля 1940 года Эренбург вернулся в Москву из оккупированного гитлеровцами Парижа; через Германию его провезли под чужим именем. Тяжело заболевший, он приехал в Москву, где с подачи коллег ходили упорные слухи, что он стал невозвращенцем. О возвращении и болезни Эренбурга Полонская узнала, видимо, еще до прибытия его в Москву, поскольку 31 июля она писала Шкапской: «Получила Ваше сообщение о болезни Ильи Григорьевича и просто не в состоянии была Вам писать. Очень прошу Вас, дорогая, черканите пару слов. Я сама написала бы Ирине, но не знаю ее адреса». В тот же день Шкапская сообщала в Ленинград: «Ну вот, дорогая, Илья Григорьевич приехал позавчера. Ириша звонила — очень худой, уверяет, что это только острый колит был долго, сейчас ему лучше… Будем надеяться, что все это ложная тревога. Ваш привет сердечный ему через Ирину передала». 26 августа Эренбург написал Полонской первое по возвращении письмо: «Дорогая Лиза, я вернулся живой. Очень рад твоему письму и особенно тому, что ты собираешься в Москву. Я, может быть, поеду „отдыхать“ (заставляют), но под Москву, и ты меня легко отыщешь. Есть что рассказать и о чем поговорить. Обнимаю. Твой Илья».
