28 августа Набоков возвратился в Берлин. Хозяйка пансиона «Андерсен» спрятала его пальто, боясь, что он не расплатится за жилье. Заплатить по счету пришлось Вере Слоним, которая, кроме того, подыскала ему симпатичный немецкий пансион на Траутенауштрассе, 9 (грязноватая лепнина внизу, пагодообразные черепичные завитки наверху), прямо за углом от дома номер 41 по Ландхаусштрассе, где она по-прежнему жила со своими родителями. Стало ясно, что одними литературными гонорарами ему не прожить и придется подыскать более постоянную работу. К концу сентября он уже набрал столько уроков, сколько хотел, и у него оставался только один день, свободный от репетиторства63.
Теперь Набоков был прикован к Берлину, как никогда раньше. Вначале он поселился в Берлине потому, что его семья, дешевая жизнь и процветающая русская колония делали дальнейшие переезды бессмысленными. С конца 1923 года Вера Слоним и открывшаяся перед ним карьера драматурга и сценариста удерживали его в Берлине. Сейчас, когда многочисленные уроки приносили ему постоянный заработок, он вверил себя этому городу, пока будущее не преподнесет ему новый сюрприз. Хотя он не любил Берлин, другие города, куда он мог бы переехать, привлекали его еще меньше. Прага, наиболее оживленный студенческий и научный центр эмиграции, ему просто не нравилась: «унылый мост через унылую реку, дождь, мокрые горгульи какого-нибудь храма»64. В Париже он был бы слишком далеко от матери, и там слишком легко можно было бы разрушить вакуумную изоляцию, которую создавал вокруг его родного языка, защищая его, так плохо усвоенный им немецкий.
Осев в Берлине, Набоков всерьез засел за прозу. В конце августа он сообщает матери, что задумал новую пьесу, однако из этого ничего не вышло. 6 сентября он написал «La Bonne Lorraine» — романтическое, но не лишенное скепсиса стихотворение о Жанне д'Арк, первое из его стихотворений, которому по праву суждена долгая жизнь65. Но весь месяц он посвятил работе над рассказом «Венецианка», впервые опубликованным лишь недавно66. Робкий, впечатлительный молодой студент-кембриджец, как кажется, входит в картину Себастьяно дель Пьомбо[87] и прогуливается по нарисованному пейзажу, пока не начинает высыхать, превращаясь в сгусток пигмента; специалист-реставратор стирает инородное тело, слишком поздно понимая, что он натворил, однако все это оказывается литературным трюком, и в конце рассказа мы находим естественное объяснение. Этот рассказ с яркими характерами и хорошо выстроенными романтическими коллизиями напоминает Пиранделло остроумными метафизическими ходами, но в нем отсутствует ореол мистического смысла, который привнесет в свои произведения зрелый Набоков.
Это была первая попытка писателя использовать тему искусства per se[88], чтобы возмутить гладь бытия. Гораздо удачнее оказалась следующая попытка — написанный в октябре рассказ «Бахман». В этой истории о гениальном музыканте, испытывающем болезненную неловкость вне ему одному доступной гармонии, Набоков не только создает эскизный портрет героя «Защиты Лужина», первого своего шедевра, но и впервые по-настоящему уверенно демонстрирует свое мастерство: в мягком комизме, с которым он изображает «неземную робость» Бахмана в земном мире, в остроте и уверенности его соперничающих с самим Яном Стеном набросков «сомнительных кабачков», столь любимых Бахманом, во внутреннем конфликте между антрепренером Заком, циничным собеседником рассказчика, и сентиментальным рассказчиком, который по капле извлекает всю нежность, которую только можно извлечь из нелепых отношений Бахмана и госпожи Перовой. Струны, затронутые этим рассказом, продолжают дрожать: запредельная сила и мощь искусства Бахмана, ограниченность и беспомощность его жизни и встреча двоих на краю небытия:
Я думаю, это была единственная счастливая ночь во всей жизни Перовой. Думаю, что эти двое, полоумный музыкант и умирающая женщина, нашли в эту ночь слова, какие не снились величайшим поэтам мира67.
Однако развитие Набокова в тот год было непредсказуемо. В ноябре он написал рассказ «Дракон»68. Все еще пробуя различные приемы, все еще не зная точно, как преодолеть границы реализма и передать тайну и необычность сущего, он придумал уловку, к которой никогда больше не прибегнет. Один дракон, тысячу лет крючившийся в своей пещере в страхе перед окружающим миром, наконец вылезает из нее и оказывается неподалеку от современного города, куда он боязливо бредет. В городе табачная фирма наклеивает ему на бок свою рекламу, а ее конкуренты нанимают циркового наездника, чтобы тот, нарядившись рыцарем, проткнул, как они предполагают, надувное резиновое чучело. Лошадь наездника, которая лучше разбиралась в драконах, отпрянула назад, и дракон, вспомнив, что его мать погибла от удара рыцарского копья, засеменил к себе в пещеру, где и умер. Незамысловатая притча Набокова опровергает представление о жизни как о борьбе за выгоду — представление, убивающее все, что есть в этом мире чудесного.
В середине декабря Набоков посылает матери продолжение рассказа «Удар крыла» — очевидно, оно уже было опубликовано, но где именно, пока неизвестно69. К этому времени он закончил первый черновой вариант «Рождества» — лучшего из всех написанных к тому моменту рассказов70. Отец, потерявший сына, решает покончить с собой, чтобы не продолжать жизнь, «горестную до ужаса, унизительно бесцельную, бесплодную, лишенную чудес», но в это мгновение кокон индийского шелкопряда, который хранился среди любимых вещей сына, согревшись у натопленной печи, прорвался, и из него вылупилась и поползла вверх по стене бабочка, и крылья ее постепенно наливались воздухом и дышали. Представляя английский перевод рассказа, Набоков заметил, что он «странным образом напоминает тип шахматной задачи, известной как „обратный мат“». Слепцов ставит мат своему собственному отчаянию: среди вещей, которые он переносит к себе из комнаты сына, чтобы лелеять свое горе, жестяная бисквитная коробка с коконом бабочки, которая опровергает его мрачный вывод. Характерно, что именно точное научное знание позволило Набокову подготовить чудо, совершающееся в рассказе. То же достоверное знание природы позволяет ему описать зимний день с блистательными и точными подробностями, которые бросают вызов отчаянию Слепцова еще до появления бабочки: несмотря на боль, мир преисполнен радостей.
Теперь Набоков мог давать уроки без какого-либо умственного напряжения. В течение осени 1924 года он неплохо заработал репетиторством и располагал временем и свободой, необходимыми для литературных трудов. По-видимому, он собирался навестить мать на Рождество и вернуться в Берлин числа 10 января, когда возобновятся занятия с учениками. Он также собирался по возвращении переехать на новую квартиру. Ни поездка, ни переезд не удались — вероятно, из-за того, что Вера заболела бронхитом71.
