«Рядом с ним не зазорно сидеть», – говорит Мандельштам о Вийоне, и «сидеть» здесь имеет, думается, и специфическое значение – сидеть в тюрьме, где Мандельштам, подобно своему французскому собрату, побывал не раз. (Уже написав последнее предложение, автор книги узнал о том, что его понимание значения этого «сидеть» совпадает с мнением Д.И. Черашней, – и был, естественно, рад данному совпадению взглядов.)
Стихотворение о Вийоне заканчивает упоминание о жаворонках. Певучая птичка появилась у Мандельштама еще в стихотворении «Аббат» (1915), в одной из редакций: «И самый скромный современник, / Как жаворонок, Жамм поет: / Ведь католический священник / Ему советы подает!» (Франсис Жамм – французский поэт.) Можно предположить, что жаворонки из «Аббата» и стихотворения о Вийоне и Египте отсылают читателя к знаменитым стихам П.Б. Шелли, которые Мандельштам знал в очень известном переводе К. Бальмонта. Вспомним, что Мандельштам упоминает Бальмонта – переводчика Шелли – в статье «О природе слова». Жаворонок – свободный певец – поднимается в небо еще выше, чем готические шпили, и нет ему никакого дела ни до торчащих пирамид, ни до паучьих прав. Приводим начало стихотворения Шелли в переводе Бальмонта:
К жаворонку
1
Пенья дух чудесный,
Ты не птичка, нет!
С высоты небесной,
Где лазурь и свет,
Ты песней неземной на землю шлешь привет!
2
Тучкою огнистой
К небесам ты льнешь,
И в лазури чистой
Звук за звуком льешь,
И с песней ввысь летишь, и, ввысь летя, поешь.
3
В блеске золотистом
Гаснущего дня,
В облаке лучистом,
В море из огня
Резвишься ты, как дух, порхая и звеня [372] .
Стихотворение Шелли обращено к жаворонку, в последней строке мандельштамовского стихотворения о Вийоне пернатый певун упоминается во множественном числе. Все настоящие поэты могут быть уподоблены певчим птицам (традиционное сравнение), в этом ряду Мандельштам видел и себя. Когда Анна Ахматова в «Поэме без героя» писала о смерти Шелли («Георг» – Байрон):
…берег, где мертвый Шелли,
Прямо в небо глядя, лежал, —
И все жаворонки всего мира
Разрывали бездну эфира,
И факел Георг держал, [373] —
она, как представляется, имела в виду не только стихотворение английского поэта о жаворонке, но вполне могла держать в памяти и мандельштамовские стихи о Вийоне. Мандельштам вернулся из Воронежа через два месяца после написания стихотворения «Чтоб, приятель и ветра и капель…», встретился с Ахматовой и наверняка читал незнакомые ей стихи (они всегда «отчитывались» друг перед другом при встрече). Таким образом, Анна Ахматова знала, видимо, стихи о Вийоне с жаворонками в их финале уже в 1937 году, и в процитированных выше строках «Поэмы без героя» (написаны в начале 1941-го) она могла отозваться на голос погибшего друга.
Подводя итог вышесказанному, можно сделать вывод, что, не подвергая сомнению искренность Мандельштама в желании стать «вполне советским», говорить о прочности его сталинистских убеждений не приходится. И если нет никаких оснований сомневаться в адекватности слов воронежского знакомого поэта Я. Рогинского (московский антрополог, командированный в Воронеж для чтения лекций): «Говорил Мандельштам о Сталине благожелательно» [374] , то никак не меньшего внимания заслуживает приведенное в воспоминаниях Ахматовой о Мандельштаме высказывание последнего о написанной им «Оде»: «Я теперь понимаю, что это была болезнь» [375] . Но главное, конечно, не высказывания поэта, а его стихи – в них нарисован портрет вождя, притягивавшего и страшившего Мандельштама; в стихах выражены отвращение и ненависть, неприятие «египетского» тоталитарного государства наряду с признанием, в других случаях, сталинской силы и правоты.
Мандельштам вернулся в Москву, о которой тосковал в ссылке, в середине мая, в теплое радостное весеннее время. Изгнание закончилось, возвращению сопутствовали естественные надежды на лучшее. Красивая «сталинка» Лиля нравилась поэту. Отсюда – оптимистичный тон «Стансов» 1937 года и стихотворения «С примесью ворона голуби…».
Центральный парк культуры и отдыха им. Горького. 1936. Фото Э. Евзерихина
Мандельштам понуждал себя полюбить «новую» страну, новую, сталинскую Москву, считать все правильным, идущим как надо, но давалось это ему с трудом. «С приговором полоса» на первой странице «Правды» слишком бросалась в глаза. Дело было даже не в убеждениях, которые могут меняться, и притом радикально, – дело в совершенной противоположности натуры Мандельштама и того, во что ему периодически хотелось уверовать. М.Л. Гаспаров отмечает, что среди просталинских стихов Мандельштама «есть очень сильные» и есть «очень слабые». Безусловно, это так. К первым относятся, например, исповедальное «Средь народного шума и спеха…», «Стансы» (1935) и «Ода». В то же время в стихотворениях этого правоверно-советского плана нередко встречается нечто нарочитое, некая избыточность пафоса, которая должна как бы компенсировать отсутствие непосредственного чувства. Мандельштам рисует Сталина в стихотворении «Обороняет сон мою донскую сонь…»:
Необоримые кремлевские слова —
В них оборона обороны;
И брони боевой и бровь, и голова
Вместе с глазами полюбовно собраны, —
и портрет получается вычурно-маньеристским и холодным. Так и в вышеприведенных стихах Поповой: все, что касается героини стихов, женщины, – написано ярко, выразительно, все «идейное» – с перебором, даже со штампами («биться за дело нетленное»), даже с небрежностью: «Произносящая ласково / Сталина имя громовое / С клятвенной нежностью, с ласкою». Мандельштам не умел писать головные стихи «на уровне», он оступался, «проваливался».
Полюбить новую Москву было трудно. Э. Герштейн сообщает о том, что сказал Мандельштам о Москве вскоре после возвращения:
«– И люди изменились… Все какие-то, – он шевелил губами в поисках определения, – все какие-то… какие-то… ПОРУГАННЫЕ.
С такой грустью он это сказал. От самого сердца» [376] .
Полюбить «поруганную» Москву было нелегко, но женщина – молодая, красивая, сильная – навсегда осталась в великолепных мандельштамовских стихах, написанных в начале июля 1937 года в Савелове:
На откосы, Волга, хлынь,
Волга, хлынь,
Гром, ударь в тесины новые,
Крупный град, по стеклам двинь, —
грянь и двинь, —
А в Москве ты, чернобровая,
Выше голову закинь.
Чародей мешал тайком с молоком
Розы черные, лиловые
И жемчужным порошком и пушком
Вызвал щеки холодовые,
Вызвал губы шепотком…
Как досталась – развяжи, развяжи —
Красота такая галочья
От индейского раджи, от раджи, —
Алексею, что ль, Михайлычу,
