В журнале Следственного комитета сохранилась запись от 30 декабря:
«Комитет по выслушивании показаний генерал-майора Орлова, находя, что в оных не видно чистосердечия и что объяснения его неудовлетворительны и запутаны собственными противоречиями, его обвиняющими, положил испросить соизволения его императорского величества, дабы запрещены были всяческие сношения с ген.-майором Орловым.
На докладной о сём записке 30 декабря государь император изволил собственноручно написать следующее: “Кроме как с братом его Алексеем”»{372}.
Но первое свидание произошло ещё 29-го, в 15 часов. Алексей постарался разъяснить брату серьёзность его положения и рекомендовал быть чистосердечно откровенным… Но, как можно понять из вышеприведённой записи, «совет лишь попусту пропал»: в показаниях Михаила члены Следственного комитета не увидели желанного «чистосердечия».
Между тем уже шёл 1826 год, боевые генералы, блестящие гвардейцы, скромные армейцы и немногие статские (почти все — отставные офицеры), занимавшие камеры Петропавловской крепости, давали свои показания: откровенные, лживые, ошибочные… Кому-то казалось, что если император проникнется благородством их высоких помыслов, то сможет разделить эти идеи и управлять по-новому; кому-то думалось, что Николай I, узнав про масштабы заговора, не посмеет прибегать к репрессивным мерам, которые могут затронуть такое количество людей; кто-то, сломавшись, старался переложить свои грехи на других… Получая разного рода информацию, следователи пытались смутить своим всезнанием особенно неуступчивых и несговорчивых, заставляя их почувствовать одновременную нелепость и пагубность их молчания. И людям приходилось признавать очевидное, что-то говорить, кого-то вспоминать…
Не входя в Следственный комитет, граф Орлов был в курсе всех его дел, а потому сообщал брату о поведении и рассказах других подсудимых и, соответственно, руководил его показаниями. Постепенно из ответов Орлова исчез былой снисходительно-ироничный тон, в них появились немногие фамилии — но только тех людей, принадлежность которых к организации никаких сомнений уже не вызывала. Но Михаил Фёдорович не упускал случая подчеркнуть, с 1822 года он официально был вне всякого общества:
«В таковом положении мне тайн Общества знать было невозможно. Существование оного было известно, ибо без того нельзя было и приглашать меня в оное. Одно из положений, то есть разделение на две части, или отрасли, также мне было доверено; но других тайн я никаких не знал…»{373}
Неудивительно, что следователи теряли к нему интерес; последний допрос был проведён 2 марта, а затем жизнь Орлова в камере стала напоминать пребывание в дешёвом пансионе. Мария Волконская, которая в апреле приехала в Петербург и добилась возможности посетить мужа в крепости, вспоминала:
«Граф Алексей Орлов (неудивительно, теперь он был и её родственник! — А. Б.) сам повёз меня в крепость. Когда мы приближались к этой грозной тюрьме, я подняла глаза и, пока открывали ворота, увидела помещение над въездом с настежь открытыми окнами и Михаила Орлова в халате, с трубкой в руках, наблюдающего с улыбкой за въезжающими»{374}.
Можно не сомневаться, что и обед ему привозили из ресторана. Конечно, кое-кто считал, что ему весьма повезло… Да, повезло! Но вот что на ум приходит: а если б члены общества на Московском съезде поддержали предложения Орлова — может, им и не пришлось бы теперь томиться в тюремных камерах?
Понятно, что подробно рассказывать о пребывании Михаила в крепости не имеет смысла, и завершим рассказ об этом периоде официальным документом:
«Аудиториатский департамент находит виновным генерал-майора Орлова 1-го в том, что он, не удостоверясь в поведении майора Раевского, поручил ему в управление юнкерскую школу, потом, заметив в нём пылкие выражения и услышав о поступках Раевского во время командования им в полку ротою, не удалил его от юнкеров и, не приступя к секретному о том исследованию, оставил его по-прежнему начальником школы, при коей находясь, он до самого ареста внушал юнкерам вредные правила; сверх того он, Орлов, приказами по дивизии объявляя покровительство своё нижним чинам противу частных начальников их, велел читать сии приказы в ротах, чем ослаблена не только власть тех начальников, но и самая воинская дисциплина. А как по сему же поводу произошли все неустройства в 16-й дивизии и даже сделан нижними чинами Камчатского пехотного полка весьма нетерпимый буйственный поступок, коим Орлов при инспекторском смотре осмелился объявить прощение, не имея на сие права, то Аудиториатский департамент полагает: отставя его, Орлова, от службы, впредь никуда не определять и не позвалять ему выезжать из того места, где изберёт жительство»{375}.
По сравнению с другими Михаил Фёдорович отделался лёгким испугом.
«Великий князь Константин Павлович при чтении приговора суда заметил: Тут главнейших заговорщиков недостаёт; следовало бы первого судить или повесить Михаила Орлова»{376}.
Разумеется, не он один оказался таким «счастливым». «Много лиц, сильно скомпрометированных, не были даже допрошены. Генерал Шипов[231], бывший интимным другом Пестеля, Александр Шипов[232], князь Лопухин[233], князь Илья Долгорукий[234], который был директором Северного общества, граф Витгенштейн[235], флигель-адъютант М. Орлов, который был арестован, заключён в С.-Петербургскую крепость и освобождён»{377}, — вспоминал корнет Кавалергардского полка Александр Муравьёв[236].
Незнакомые с Орловым заговорщики так объясняли произошедшее:
«Алексей Фёдорович Орлов употребил всю свою силу, всё своё влияние на государя, чтоб спасти своего брата Орлова, который был одно время членом Северного общества, принял 40 членов и сделал из них вернейших прозелитов. По ходу дела в Следственной комиссии Орлова нельзя было выпутать, и Алексей Фёдорович ожидал спасения брату единственно от монаршей милости, и для этого он выбрал минуту, когда государь шёл приобщаться Святых Тайн. Сначала государь ему отказал, сказав: “Алексей Фёдорович, ты знаешь, как я тебя люблю, но просишь у меня невозможного… Подумай, ежели я прощу твоего брата, то должен буду простить много других, и этому не будет конца”. Но Орлов настаивал, просил, умолял и за прощение брата обещал посвятить всю жизнь свою государю, и государь простил. Ночью приехал за М. Орловым возок, и так как он недалеко от меня сидел в каземате, то я видел, как Подушкин[237] сильно суетился, как одели генерала в шубу, как его с низкими поклонами усаживали и отвезли, говорили, сначала на конногвардейскую гауптвахту, а в ту же ночь на жительство в дальнюю деревню его, без выезда. Черта благородная со стороны Алексея Фёдоровича, которой он показал, что имел довольно братской любви…»{378}
