«Слева от меня из кустов послышался плачущий крик: «Уланы, братцы, помогите!» Я обернулся и увидел завязший пулемет, при котором остался только один человек из команды да офицер. «Возьмите кто-нибудь пулемет», – приказал ротмистр. Конец его слов был заглушен громовым разрывом снаряда, упавшего среди нас. Все невольно прибавили шаг. Однако в моих ушах все стояла жалоба пулеметного офицера, и я, топнув ногой и обругав себя за трусость, быстро вернулся и схватился за лямку. Мне не пришлось в этом раскаяться, потому что в минуту большой опасности нужнее всего какое-нибудь занятие. Солдат-пулеметчик оказался очень обстоятельным. Он болтал без перерыва, выбирая дорогу, вытаскивая свою машину из ям и отцепляя от корней деревьев. Не менее оживленно щебетал и я. Один раз снаряд грохнулся шагах в пяти от нас. Мы невольно остановились, ожидая разрыва. Я для чего-то стал считать – раз, два, три. Когда я дошел до пяти, я сообразил, что разрыва не будет. «Ничего на этот раз, везем дальше… что задерживаться?» – радостно объявил мне пулеметчик, – и мы продолжали свой путь».
За спасение пулемета и проявленные в бою мужество и стойкость Гумилев был вновь представлен к Георгиевскому кресту. Вместе с ним за «дело 6-го июля» высшую боевую награду получили 86 (!) улан – героизм был массовым. На следующий после сражения день, когда пехота еще зачищала берег от австрийцев, Гумилев и его полковые друзья праздновали победу, валялись на сеновалах и объедались вишнями. Никто из них не знал, что российское командование уже приняло решение о всеобщем отступлении, которое войдет в историю под именем Великого. 11 июля перед уланами была поставлена задача прикрывать отход пехоты вдоль Буга, действуя в арьергарде армии на «австрийском» берегу и уничтожая по пути оставленные запасы фуража и хлеба. Более двух недель полк не выходил из постоянных боевых столкновений с наступающим неприятелем. Во время одной из кратких передышек Гумилев сообщал в письме Ахматовой, что в течение шестнадцати дней непрерывного боя он спал только урывками, что «солдаты озверели», что счет пленных идет ежедневно на сотни, «а уж убивают без счету».
В 20-х числах июля, после того как русскими войсками, уходящими из «польского котла», были покинуты Ивангород и Варшава, натиск как будто захлебнулся. «У нас уже несколько дней все тихо, никаких боев нет, – писал Гумилев Ахматовой из волынского местечка Столинские Смоляры. – Правда, мы отошли, но немец мнется на месте и боится идти за нами. Ты знаешь, я не шовинист. И, однако, я считаю, что сейчас, несмотря на все отходы, наше положенье ничем не хуже, чем в любой из прежних моментов войны. Мне кажется, я начинаю понимать, в чем дело, и больше чем когда-либо верю в победу». Но в это время уже пылала Курляндия и рушилась оборонительная линия польских и литовских крепостей. Новый удар крушил фланги только что образованного русскими Северного фронта.
– Батюшка, ужас! – истерически кричал Верховный Главнокомандующий, великий князь Николай Николаевич-младший[377], заливаясь слезами. – Ковно отдано без боя! Комендант бросил крепость и куда-то уехал… крепостные войска бежали… армия отступает… При таком положении что можно дальше сделать?! Ужас, ужас!..
– Ваше высочество, Вы не смеете так держать себя! – уговаривал главковерха военный протопресвитер о. Георгий Шавельский[378].
Вскоре во всех частях и подразделениях был торжественно зачитан «Высочайший приказ по армии и флоту»:
23-го августа 1915 года.
Сего числа Я принял на Себя предводительствование всеми сухопутными и морскими вооруженными силами, находящимися на театре военных действий.
С твердой верой в милость Божию и с неколебимой уверенностью в конечной победе будем исполнять наш святой долг защиты Родины до конца и не посрамим Земли Русской.
НИКОЛАЙ
Газетные официозы сообщали о «восторженном ликовании», охватившем войска при известии о переходе Верховного главнокомандования под августейшее начало. Остается только гадать, наблюдал ли Гумилев это ликование среди своих гвардейских кавалеристов. Великий князь Николай Николаевич (гигант с пудовыми кулачищами, важной осанкой и замашками старого вояки) был постоянным героем солдатской молвы[379]. Обер-офицеры пожимали плечами. Некоторые сдержанно замечали, что назначенный Государем новый начальник штаба Ставки генерал Алексеев, несмотря на неприятные манеры и плюгавый вид косоглазого профессора, обладает недюжинным талантом стратега. Прочие просто досадливо отмахивались. Уланы продолжали находиться в арьергарде Великого отступления. «Весь конец этого лета, – пишет Гумилев, – для меня связан с воспоминаниями об освобожденном и торжествующем пламени. Мы прикрывали общий отход и перед носом немцев поджигали все, что могло гореть: хлеб, сараи, пустые деревни, помещичьи усадьбы…». Летом – осенью 1915 года были оставлены Ивангород, Варшава, Либава, Митава, Владимир-Волынский, Ковель, Осовец, Ковно, Брест-Литовск, Луцк, Гродно, Вильно, Пинск, а отступающая русская армия потеряла полтора миллиона человек убитыми и ранеными и почти миллион – пленными:
Это было трудное лето,
Когда мы отходили с Карпатов,
А за нами, шаг за шагом,
Шла Макензенова фаланга.
Кончина Андрея Антоновича Горенко. Завершение Великого отступления. Командировка в школу прапорщиков. Военный Петроград. Общество «Трирема» и клуб «Лампа Аладдина». Возобновленный «Цех поэтов» и издательство «Гиперборей». «Молитва» Ахматовой. Посвящение «Колчана». Разрыв с Ахматовой. Балканская катастрофа. Разочарование в войне. Вечера «Красы». Сергей Есенин. Мария Левберг. Второй «Георгий».
25 августа 1915 года в Петрограде от грудной жабы скончался отставной капитан 2-го ранга Андрей Антонович Горенко. О кончине тестя Гумилев был извещен в местечке Озерец близ железнодорожной станции Ивановичи (уже две недели уланы с боями отступали от Буга к Пинску, в глубь своей территории). По магистрали, связывающей Пинский уезд со столицей, Гумилев за сутки смог добраться до Петрограда и 27 августа присутствовал при скромном погребении отставного кавранга на Волковом кладбище[380]. После похорон заплаканная Ахматова поведала мужу: испуская дух, старый нигилист не подкачал! Наотрез запретив звать священника, он до самого конца загибал такие анекдоты, что гражданская жена и дочка, находившиеся при смертном одре, сквозь льющиеся слезы заходились смехом, а в последний миг поманил Ахматову пальцем:
