Пять недель, во время ремонта квартиры, Шмелев жил у Юлии Кутыриной — сначала за городом, потом в ее парижской квартире, — работая над «Летом Господним». Как он писал Ильину, счастливую случайность, спасшую ему жизнь, он посчитал небесным заступничеством. Примечательно, что со 2-го на 3-е октября ему приснился Сергей. Сын сказал, что пришел побыть с ним.
В 1943 году Шмелев получил известие от родного человека, своего племянника Никанора Любимова, сына старшей сестры — Софьи Сергеевны. С племянником были связаны воспоминания о сыне: вместе с Сергеем он закончил Артиллерийское училище. Далее он преподавал, получил звание полковника. В 1941-м Любимов ушел на фронт, с 1943-го числился без вести пропавшим. Шмелева поразила судьба племянника, профессора Артиллерийской академии. Они встретились. На предложение вернуться в Россию Шмелев дал решительный отказ. Как неожиданно племянник возник в жизни Шмелева, так неожиданно и исчез. По одной из версий, изложенной в «Московиане» О. Сорокиной, Любимов оказался в Европе, потому что сдался в плен; известно, что в Берлине он навестил Земмерингов, Раису Гавриловну и Людмилу, которая позже сообщила Шмелеву, что, по словам хозяйки дома, где жил Никанор, группа офицеров, в том числе и он, однажды исчезла. История племянника лишь подтверждала сомнения Шмелева относительно освободительного похода немцев в Россию, в частной судьбе проявилась катастрофа народа. Но надо отметить, что мать Никанора Любимова до конца своих дней получала за сына пенсию, а органы госбезопасности проявляли заботу о жене.
Следующий год Шмелев начал необычно. 6 января 1944 года он написал такое распоряжение своим душеприказчикам:
Прошу душеприказчиков О. А. Бредиус и Ю. А., урожденную Кутырину, когда станет возможным, перевезти прах моей покойной жены и мой в Россию и похоронить в Москве на кладбище Донского монастыря, по возможности возле могилы моего отца Сергея Ивановича Шмелева. Настоящее мое духовное завещание написано мною лично, Иваном Сергеевичем Шмелевым, и подписано мною лично в г. Париже 6-го (шестого) января 1944 (тысяча девятьсот сорок четвертого) года на рю Буало, н. 91. Иван Сергеевич Шмелев[535].
Он понял, что при жизни Россию он никогда не увидит, что если и настанет там когда-нибудь эпоха великого прославления, то причиной того будет отнюдь не германский поход. И еще он, очевидно, остро почувствовал, что смерть не так уж далека.
XVIII
«Почему так случилось»
Итоги войны Встреча с Ольгой Александровной
Как и герой «Света», Шмелев, возможно, задавался вопросом, почему и для чего был спасен во время бомбежки. Он погрузился в работу, завершил вторую часть «Лета Господня», которую писал весь 1943 год. Это девять больших глав о болезни и кончине отца. С марта 1944-го он приступил ко второй части «Путей небесных». Весной написал рассказ «Почему так случилось» — о блужданиях русского интеллигента. Но теперь, в отличие от прежних произведений, его герой осознает всю глубину своих ошибок. Кроме того, в условиях войны, в контексте размышлений о возрождении России через Голгофу в рассказе выразилась мысль, что в революции виновата интеллигенция, а вот голгофские страдания легли на плечи народа.
Шмелев усматривал параллель между этим рассказом и кошмаром Ивана Карамазова. «Почему так случилось» — название научного труда главного героя произведения, профессора, занятого философией прогресса. Профессор обращается к «Воспоминанию» (1828) Пушкина:
Когда для смертного умолкнет шумный день
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
И сон, дневных трудов награда,
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток;
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
Это стихотворение ценил Розанов, и Шмелев об этом вспоминает. Действительно, во втором коробе «Опавших листьев» (1915) есть запись:
Пушкин… я его ел. Уже знаешь страницу, сцену: и перечтешь вновь; но это — еда. Вошло в меня, бежит в крови, освежает мозг, чистит душу от грехов. Его
Когда для смертного умолкнет шумный день
одинаково с 50-м псалмом («Помилуя мя, Боже»). Так же велико, оглушительно и религиозно. Такая же правда[536].
Подобно Розанову, герой Шмелева воспринимает пушкинский текст как покаянный псалом. Как пушкинскому лирическому герою, покаяние и знание о жизни приходят к профессору ночью — ночь возбуждает познание. В финале рассказа это познание выражено пушкинскими строками: «И с отвращением читая жизнь мою, / Я трепещу и проклинаю».
Профессору снится сон. Он видит себя в снежном пространстве, у окна избы, в которой топится печь. Варятся щи со свининой, потягивает запахом пирогов, кашей, лучком… Рождество. Словом, родные эмигранту ощущения. В такой сюжетной завязке отразилось личное; Шмелев писал Ильину: «Этот рассказ явился мне на мысли года 2 тому, когда я сильно заболел (приступ воспалившейся „язвы“). Я увидал впросонках поляну и — гребешок избы в сугробе…»[537]
Герой Шмелева вдруг начинает испытывать не только радость, но и стыд: мужик спросит интеллигента, барина, почему так случилось и кто довел Россию до смертоубийства, а барину нечего ответить. Далее в сонном сознании возникает ироничный Мефистофель, который дает герою истинное знание: профессор сорвал маргариточку и сам сорвался! пишет свой труд, а в помощниках у него сатана! Мефистофель напоминает профессору о его юношеских увлечениях Чернышевским. Таким образом, в рассказе Пушкину противополагается Чернышевский. Мефистофель указывает профессору на то, что тот плохо знает Пушкина, проглядел у него насущное. Сознавая ценность Пушкина, своего противника, шмелевский Мефистофель — признаем это — похож на демона из пушкинского «Ангела» (1827): «Не все я в небе ненавидел, / Не все я в мире презирал».
Теперь Чернышевский — «солома», а был когда-то «властителем дум». Интеллигент — шутит Мефистофель — напевал: «Белинского и Гоголя / С базара понесут», и в итоге «все разбазарили». Мефистофель усмехнулся и на некрасовских «пилигримов» у парадного подъезда: в страдную пору мужик не будет «по подъездам шляться». Припомнил Мефистофель и «уклоны» Толстому: «Попотел я с ним, а все-таки сбил на „Крейцера“! — переперчил он… сам не сознавая, а… подтолкнул, у многих слюньки накипали, да что поделать, темперамент!»
