Теперь Чернышевский — «солома», а был когда-то «властителем дум». Интеллигент — шутит Мефистофель — напевал: «Белинского и Гоголя / С базара понесут», и в итоге «все разбазарили». Мефистофель усмехнулся и на некрасовских «пилигримов» у парадного подъезда: в страдную пору мужик не будет «по подъездам шляться». Припомнил Мефистофель и «уклоны» Толстому: «Попотел я с ним, а все-таки сбил на „Крейцера“! — переперчил он… сам не сознавая, а… подтолкнул, у многих слюньки накипали, да что поделать, темперамент!»
Грех интеллигента в том, что он мужика не остановил: Микита, в валенках, в полушубке, прозревал небо, весь универс, и возносился! За всенощной Микитку пробирала дрожь, «и никто Миките-„ваньке“ не воспретил так превозноситься, нельзя». Грех интеллигента в том, что он все украл у вознесенного в мечтах мужика. Интеллигент в «народишко» еще и сомнение вложил: есть ли Бог? Мефистофель напоминает профессору: философы, психологи, криминалисты, психиатры, социологи, «чуть ли даже не геологи» — все читали доклады, углубляли анализ и так «раскачивали помаленьку» устои. Рассказ завершался тем, что проснувшийся профессор на своем философском труде написал слово «ложь» и стал топтать рукопись под исступленное «к черту!».
Ильин писал Шмелеву 9 ноября 1945 года: «Это скорбное горение мысли не должно оставаться под спудом: оно русское и нужно русским»[538]. Ильин сам задавался вопросом: зачем нужно было пропять Россию? У него был ответ: безбожие. У Шмелева этот же ответ. От текста к тексту видно, как коренная эстетическая идея Ильина о религиозной основе творчества становится коренной и для Шмелева.
Но религиозная мораль в рассказах Шмелева и категорическое осуждение греха, умственных блужданий, научной безответственности гуманитарной интеллигенции или, напротив, героизация человека из народа все же не превращала художественный текст в развернутую максиму или иллюстрацию нравственной догмы. Шмелева-художника от иллюстративности или прямой публицистичности удерживал творческий потенциал, он свою идеологию размельчал в рефлексии героя, делал ее предметом созерцания, скрытой целью интуитивного узнавания мира.
Ильин, это увидев, назвал рассказ «Почему так случилось» созерцанием. Это произведение побудило Шмелева к мысли о том, что для обновления жизни необходимо перестроить всю науку, право, религию, культуру, политику, хозяйство на основе созерцающего сердца. Непосредственная любовь в отношениях людей, в отношении человека к миру, по сути, была подменена в дореволюционной России сверхлогикой — это основная мысль рассказа, и она же звучит в отзыве Ильина. Умозрительность, сверхлогика представлялись Шмелеву диктатором-хамом, Смердяковым, облекшимся в софизмы Ивана Карамазова и все растлившим.
Рассказ был настолько важен для Шмелева, что, пока он не окончил его, не выговорил в нем всего, что накопилось, он не смог продолжать работу над «Путями небесными».
В июне 1944 года началось наступление союзных войск в северо-западной Франции. 25 июня, после массированной авиационной подготовки, американские войска перешли в наступление. К 31 июля они заняли Авранш. Подавив противостояние немцев на западном крыле фронта в Нормандии, союзники начали наступление в направлении Бретани, значительные территории которой были освобождены патриотами Сопротивления. К 25 августа союзные войска вышли к Сене и Луаре и овладели большими пространствами северо-западной Франции. Через три дня, 28 августа, они вошли в Тулон и Марсель. 2 сентября американо-французские войска вступили в уже освобожденный Сопротивлением Лион. В августе вспыхнуло восстание в Париже. Еще до восстания, 9 августа 1944 года, к Шмелеву пришел начальник полиции — так он представился — и просматривал его бумаги, задавал вопросы. 14 июля, в день взятия Бастили, 100 тысяч жителей Парижского района участвовали в массовой демонстрации, 18 августа прозвучал призыв к всеобщей забастовке, которая переросла в восстание. 19 августа оно охватило весь город. 24 августа, вечером, в Париж вошли танки второй французской бронетанковой дивизии, а 25 августа от коменданта Парижа была принята безоговорочная капитуляция войск немецкого гарнизона.
Шмелев бедствовал весь 1944 год. Было голодно и холодно, постоянно отключали свет и газ. Он был изумлен и растроган, когда однажды зимой к нему пришли топить печь незнакомые ему читательницы — бедная женщина и ее шестнадцатилетняя дочь. Узнав, что он мерзнет, просто пришли и высыпали собранные за городом дрова.
В эти дни Шмелева спасала работа над «Путями небесными» и молитва. В Париже ужасно, но и в Голландии не лучше. Его потрясали рассказы О. А. Бредиус-Субботиной. «Подумать: в их доме отапливалась одна комната… фронт в 20 верст<ах>, осень и зиму и полвесны, и к ним вселили 4 солдат… все в одной комнате… и солдатня приводила спать — — девок! <…> Все банки ограбили, взорвали… ценные бумаги разорвали… в постели вываливали консервы! Жгли деревни, ляпали яйцами в картины…»[539] — делился он своим возмущением с Ильиным.
С приходом победы нужда не ушла. Ивану Сергеевичу нечего было есть. В феврале 1945 года он попросил Ильина связаться с переводчицей своих текстов Руфью Кандрейя и узнать о возможностях перевода первой части «Путей небесных» — вдруг через Красный Крест можно будет переправить ему бандероль в счет будущего гонорара?.. Встревоженный Ильин предпринял все возможное для спасения друга. Он добился для него двух посылок от швейцарской благотворительной организации, американская приятельница Ильина Шарлотта Барейсс перевела на имя Шмелева сто швейцарских франков и еще одну посылку, сами Ильины переслали ему десять тысяч французских франков. В конце года Шмелев получил от Барейсс целую колбасную «лавку» и рационально, по-хозяйски ею распоряжался, сначала ел сыр и масло и сохранял бекон и колбасу, которые он развесил на гвоздях над радиатором. Своим богатством он делился с нуждающимися и оттого был счастлив.
В мае 1945 года Шмелев написал статью «Творчество А. П. Чехова». Чехов стал для Шмелева колоссальной духовной опорой. В его рассказах он чувствовал тревожную совесть и религиозную интуицию. «Внук крепостного, сын мещанина-лавочника, рационалист, к религии внешне как будто равнодушный, он целомудренно-религиозен — он — свой в области высокорелигиозных чувствований». Чехов «замешен» на народной почве. Он не только воспевал гимн науке как единственной истине и красоте, но и постигал красоту религиозного восторга, и радость жизни, и чтобы понять это, достаточно «Студента» и «Святой ночи»… Вот, рассуждал Шмелев, профессор Николай Степаныч из «Скучной истории» верил лишь в науку, но к концу жизни понял свою беспомощность.
