В силу этого неизбежным оказалось возникновение следующей ситуации: целый ряд товарищей, в том числе руководители высокого ранга, встречаясь с Мао Цзэдуном, просто при одном его виде вели себя по отношению к нему весьма и весьма уважительно, держали себя в строгих рамках и даже чувствовали себя напряженно, скованно; они не могли свободно высказать то, что им хотелось бы сказать. По мере того как авторитет Мао Цзэдуна день ото дня возрастал, все это становилось все более серьезным. Я лично считаю, что в этом один из источников того, что в конце 1960-х и в 1970-х годах в определенной степени сформировалась «система, при которой все решает глава семьи», появился, как говорится, тот самый «зал, в котором ораторствует лишь один человек».
Из этого правила были два довольно ярких исключения: Пэн Дэхуай и Чэнь И.
Отношения Пэн Дэхуая с Мао Цзэдуном носили привкус глубоких дружеских чувств. Они разговаривали между собой искренне, откровенно, не заботясь о форме выражения мыслей, даже грубовато. Они смело шутили, ссорились, ругались. В то время, когда мы шли с боями по северной части провинции Шэньси, в партии в целом давно уже стало привычным обращение «председатель Мао», и один только Пэн Дэхуай все еще прямо говорил Мао Цзэдуну: «Мао, старина». Вероятно, именно он был тем человеком в партии, который позже всех перешел на новое обращение к Мао Цзэдуну. Когда он беседовал с Мао Цзэдуном, то зачастую отчаянно жестикулировал, голос его гремел и заполнял помещение; он говорил быстро, как строчит пулемет. В этих случаях и Мао Цзэдун начинал говорить с большим воодушевлением, брови его взлетали и танцевали; это было просто-напросто похоже на известную картину, на которой изображено, как два старых друга «срывают с места огромную гору». И так все это продолжалось вплоть до Лушаньского совещания (1959 г. – Прим. пер.); в Лушане Пэн Дэхуай в разговоре с Мао Цзэдуном в последний раз дважды «поминал мамашу», то есть матерно ругался. После Лушаньского совещания, когда через некоторое время Пэн Дэхуай вновь встретился с Мао Цзэдуном, он переменился, был молчалив и неразговорчив; он даже чувствовал себя скованно.
У Чэнь И был свой своеобразный стиль общения с Мао Цзэдуном. Он каждый раз при встрече с Мао Цзэдуном обычно звонко щелкал каблуками, вытягивался во фрунт и рапортовал: «Председатель, разрешите доложить. Чэнь И прибыл с докладом!». Или так: «Председатель, я прибыл». Мао Цзэдун в ответ махал рукой: «Садись, говори сидя». И тогда Чэнь И лучезарно улыбался, заразительно смеялся и «давал себе волю». А когда он начинал шутить, то в комнате Мао Цзэдуна воцарялось оживление. Иной раз он и Мао Цзэдун вступали в соревнование: они наперебой вспоминали и читали стихи; это относилось к области личных отношений. В партии с Мао Цзэдуном смог установить отношения глубокой дружбы, личные отношения, пожалуй, один лишь Чэнь И. Он был по натуре своей человеком живым, жизнерадостным, голос имел зычный; у него в характере были качества поэта, то есть напор, порыв и горячность. Когда он искренне радовался, то у него руки и ноги ходили ходуном; свою речь он сопровождал раскатистым хохотом; он был очень непосредственным человеком; он просто заражал окружающих своим настроением. Чэнь И был тем человеком, который нравился Мао Цзэдуну. В 1970-х годах Мао Цзэдун только один раз принял участие в траурном митинге. Это был митинг на похоронах Чэнь И.
[…] Мао Цзэдун в тех вопросах, когда речь шла о принципиальной борьбе или о борьбе принципов, никогда не шел на уступки; никогда в истории он не успокаивался до тех пор, пока не одерживал верх.
[…] Мао Цзэдун, по сути дела, не имел контактов с товарищами по партии, не говоря, конечно, об отношениях по работе. Только Чэнь И был тут исключением; они встречались и читали друг другу стихи. С другой стороны, у Мао Цзэдуна существовали отношения глубокой личной дружбы со многими видными демократическими деятелями вне партии (то есть вне КПК. – Прим. пер.); встречи их были довольно частыми, однако по работе они встречались не много.
[…] Если уж говорить о моих наблюдениях за те 15 лет, то надо сказать, что наедине с нами, то есть с теми людьми, которые «были подле него», Мао Цзэдун вел себя как совершенно простой обыкновенный человек.
Как-то раз в начале 1950-х годов Мао Цзэдун готовился принять иностранного гостя. Ему должен был вручить верительные грамоты вновь назначенный посол дружественного государства.
В те времена верительные грамоты вручались не так, как это делается в настоящее время, когда их просто передают, и на этом все кончается. В те времена посол сначала должен был прочитать текст документа, а председатель государства, то есть Мао Цзэдун, был обязан стоя выслушивать это. Закончив чтение, посол передавал верительные грамоты; все это выглядело весьма торжественно.
Торжественность предполагала, вполне естественно, множество церемоний. Перед тем как принять посла, Мао Цзэдун должен был предварительно быть чисто выбрит и весь его внешний вид должен был быть безукоризненным. Парикмахер Ван Хой был человеком уже весьма почтенного возраста, совершенно лысым, с седыми усами, худым лицом; он очень походил на старого монаха Фан Чжаня из кинофильма «Монастырь Шаолиньсы». Вот только он в отличие от того монаха носил старомодные очки. Он всю жизнь брил голову, и, помимо того, чтобы еще на протяжении нескольких лет выбривать голову, у него, вероятно, больше уже не могло возникнуть никаких иных непомерных желаний.
Даже надев очки, Ван Хой не преодолевал своей близорукости. Он всегда наклонял голову, вытягивал шею, прищуривал узкие глаза и смотрел то направо, то налево. Он блестяще владел бритвой. Левой рукой он придерживал Мао Цзэдуна за макушку; свое лицо приближал к голове клиента, медленно вытягивал правую руку; лезвие бритвы останавливалось у нижнего края волосяного покрова, казалось, что он угрожает вождю, и так он очень долго оставался без движения; и даже мы не выдерживали; лишь после всего этого он делал первое движение бритвой. Мао Цзэдун взглянул на часы, сказал:
– Ты давай побыстрее.
– Не спеши, не торопись, – Ван Хой, как все очень пожилые люди, любил поворчать и побрюзжать; он переменил место, снова занес бритву над головой Мао Цзэдуна; начал примериваться к волосам на виске Мао Цзэдуна с другой стороны; его рука, державшая бритву, беспрестанно дрожала; и опять он бесконечно долго выжидал, пока, наконец, не сделал второе движение бритвой. Затем он отступил на шаг назад и стал как бы любоваться своим произведением, начал всматриваться и вглядываться, и это тянулось и продолжалось без конца.
– Ну же, мастер Ван, ты не можешь побыстрее?
