Все чаще Унсет просила Матею заказать машину, и все чаще у ворот появлялся один и тот же водитель. Его звали Фредрик Бё, и он с удовольствием возил ее и на длинные, и на короткие расстояния. Она не экономила, поскольку обожала ездить на машине. Задачи были разными: поехать смотреть на цветение калужницы болотной в Гаусдале или отвезти ее на встречу писателей в столицу. Моссе радовалась поездкам на машине, такое случалось только в особых случаях, например на 17 мая.
После поездки на Готланд Унсет некоторое время чувствовала себя возрожденной и обновленной, но это длилось недолго. Настроение и ритм жизни в доме заметно изменились, когда домой вернулся Ханс. Снова в комнате над ее кабинетом было неспокойно, братья часто ссорились до позднего вечера. Ханс закончил школу Святой Суннивы, осенью он должен был начать учебу в средней школе в Крингшё, Андерсу оставался один год гимназии. Она думала: с образовательной точки зрения неплохо взять с собой двенадцатилетнего Ханса и восемнадцатилетнего Андерса в Исландию — в путешествие по острову саг. Еще в 1928 году ей вручили исландский орден Сокола, и с тех пор ее неоднократно приглашали посетить страну. Моссе она могла спокойно оставить на Матею. В поездке не обошлось без приключений: у Андерса образовался нарыв, ему пришлось обратиться к врачу, и они застряли на Фарерских островах. Там мальчики забыли про все свои ссоры. Во время вынужденной остановки в Торсхавне Сигрид Унсет написала своей верной помощнице Матее, что город просто чудо — помесь норвежского рыбацкого поселка и сетера Крекке. По приезде в Исландию ее приняли, как подобает встречать женщину-скальда — где, как не на острове саг, королеве слова Сигрид Унсет мог быть присвоен титул женщины-скальда?
В Исландии она была самым читаемым писателем, ее радостно приветствовали.
«Здесь мы стали кем-то средним между узниками крепости и высокими гостями. Правительство присылает за нами машину <…>. Моему восхищению нет предела: страна гораздо прекраснее, чем можно было представить, люди невероятно гостеприимны и милы», — написала она Матее[530].
Унсет выросла, читая саги, она, без сомнения, могла говорить на исландском языке, и те памятные места, что ей показывали, были ей уже давно знакомы.
Во время поездки мальчики были все время заняты и как губка впитывали в себя новые впечатления — словом, все прошло лучше, чем она могла предположить. И все же домой она вернулась уставшей. Как всегда, у нее было много работы и много переписки на ее любимую тему — саги. Она поздравила себя с тем, что своим отъездом избежала всех летних гостей в Бьеркебеке, но когда вернулась домой к осени, на нее обрушилась жестокая реальность, как экономическая, так и политическая.
В Норвегии разгорались мировоззренческие споры между представителями разных политических и духовных течений. Как в Союзе писателей, так и в университетской среде настала эпоха великих идеологий. Упадок в экономике обострил классовые противоречия, это было заметно и в мещанском Лиллехаммере, и в деревнях вокруг. От жителей Хамара Сигрид Унсет узнала, что многие опасаются нищеты и там, где уже образовались профсоюзы, дело доходило до открытых конфликтов рабочих с крестьянами и буржуазией.
В этот год министр обороны Видкун Квислинг отправил солдат на подавление демонстрации в Менстаде. Бывший секретарь Сигрид Унсет на деле доказала, что она по-прежнему симпатизирует «обездоленным», но в то же время считает, что другая борьба — борьба за духовные ценности — намного важнее.
Как нельзя кстати Унсет попросили написать о пути в католичество. Одна из статей получила название «Если два плюс два равно пять», где писательница признавалась: думать, что два плюс два всегда должно равняться четырем, невыносимо. Ей необходимо было найти авторитет, который не следовал бы моде. Она не могла смириться с тем, что каждый волен создавать себе собственное представление о Боге, и снова возвращалась к тому, как конфирмационное обучение отдалило ее от лютеранской церкви.
Как обычно, на осень пришлось самое напряженное время. Несмотря на то что в основном Сигрид Унсет занималась переводом, она написала и несколько больших статей, например «Святая Анджела Меричи. Борец за права женщин» и «Молебен Святому Иакову». Многочисленные рождественские журналы хотели получить свое. После напряженных трудов последовал приступ ревматизма, а руки покрылись сыпью. Врач посоветовал Унсет лечение в санатории, но, как она сказала, «пост и воздержание очень полезны, однако не в обществе пациентов, обсуждающих диету и методы оздоровления»[531].
Когда Унсет открыла двери Бьеркебека для многолюдного празднования Рождества, ее гостеприимство, видимо, было не совсем чистосердечным. «У меня ощущение, что минимум сотня людей наполняет весь дом с утра и до вечера», — написала она подруге, вздыхая, что она «устала, как никогда раньше»[532]. Унсет часто рассуждала о лояльности, но лояльно ли было описывать свою сестру Рагнхильд как назойливого гостя? После Нового года она призналась отцу Тойвесу: «Я чувствую, что моя черная душа нуждается в очищении, <…> какая же я себялюбивая, как мало любви я на самом деле испытываю к людям, которые утомляют или раздражают меня. <…> Она [Рагнхильд] такая энтузиастка, всегда высказывает категоричные суждения, много говорит об искусстве и литературе, хотя ничего в этом не понимает». Сигрид Унсет считала, что теперь ей открылось, какой недоброй она была «от природы», и она порицает себя: «Утром, в обед и вечером я выворачиваю совесть наизнанку: какая ты нетерпеливая, как мало по-настоящему христианских добродетелей есть в тебе, раз ты не можешь управлять собой». Она думала, что все Рождество было «свидетельством моей нелюбезности — свидетельством для меня самой»[533].
За эти грехи Унсет наложила на себя епитимью — ежедневные прогулки. Ей требовалось прийти в лучшую форму. В самом начале подъема на Нурдсетер она уже задыхалась и с трудом заканчивала свои длинные тирады в разговоре с Луизой Му. Не говоря уж о том, что она не помещалась в свои платья, сшитые по случаю получения Нобелевской премии. Только лодыжки и руки были по-прежнему худыми и изящными. Ходила она теперь семенящими шажками, но по-прежнему была такой же статной и высокой — 180 см. Волосы чуть тронуло сединой, разве только глаза выдавали, что ей вот-вот должно было исполниться пятьдесят. Это подтверждал и почтовый ящик — целый поток обращений и просьб об интервью в честь пятидесятилетия.
Некоторые представители прессы получили аудиенцию. Но Сигрид Унсет не была бы собой, если бы не стала провоцировать журналистов, в том числе и из радикальной «Дагбладет».
