Питтак: Человека выказывает власть?
Я: Согласен, но к власти можно допускать лишь тех, кто наделен способностью разделять чужое праведное мнение и, если нужно, повиноваться ему.
Шелли: Конечно, конечно… Я дожен сказать, что самая убедительная ошибка, которая когда-либо была сделана в мире – это отделение политической науки от нравственной.
Официант (подавая шампанское и пшенную кашу с шоколадом и чесноком – такое ведь только во сне может быть): В моей родной Англии есть пословица «Честность – лучшая политика!».
Все присутствующие одновременно: «Да, да», «Совершенно верно», «Очень хорошая пословица!».
Соломон: Когда страна отступает от закона, тогда много в ней начальников.
Буаст: Многое, многое несовершенно… Сердце живет в настоящем, а ум – в будущем, оттого между ними так мало согласия.
Конфуций: По-моему, когда ясно, в чем заключается истинная нравственность, то и все остальное будет ясно.
Фейербах: Хорошо и нравственно – это одно и то же. Но хорош только тот, кто хорош для других!
Я: Хорош для других – это помогающий другим… Идеал – Виссарион Белинский! Он мог сурово выговаривать, но помогая. Помогающий другим – богоугодный человек! Конечно же, легче ругать, труднее – помочь. Ах, если бы поменять местами эти глаголы, человечество приблизилось бы к Эдемскому саду. Хоть на чуть-чуть.
Все присутствующие мило улыбаются и, чокнувшись, выпили сливок. (Чокаются сливками – такое только во сне увидишь.)
Кто-то заглядывает в окна.
Ключевский: Слушаю вас и думаю: чужой западноевропейский ум призван был нами, чтобы научить нас жить своим умом, но мы попытались заменить им свой ум… А по правде говоря, самый верный и едва ли не единственный способ стать счастливым – это вообразить себя таким.
Лец: О-хо-хо-хо! Как говорят, хочешь быть реалистом – не говори правды.
Бэкон: Правильно! Поэтому вести людей от одной надежды к другой есть одно из лучших противоядий против недовольства. Поистине мудро то правительство, которое умеет убаюкивать людей надеждами, когда оно не может удовлетворить их нужды.
Свифт: И тем не менее всякий, кто способен вырастить два колоса пшеницы на том месте, где раньше рос только один, или две травинки вместо одной, заслуживает большей похвалы, чем все политики вместе взятые.
Любопытных в окнах все больше. В одном из них появляются Дон Кихот и Санчо Панса.
Ключевский (выпив еще сливок, громко): Господа! Ну почему, ну зачем существуют люди, которые становятся скотами, как только начинают обращаться с ними, как с людьми?!
Присутствующие активно успокаивают мыслителя.
Я: Вопрос сложный. Кого-то спросили: «Может ли быть инфаркт у собаки?» На что тот ответил: «Да, конечно, если создать ей человеческие условия!» Так что успокойтесь!
Бэкон: Я убежден – не мир нужно подгонять под узкую мерку разума (а именно это делалось до сих пор), а раздвигать и расширять границы разума, чтобы сделать его способным воспринимать такой образ мира, каким он является в действительности, так же как в том, что человек – слуга и истолкователь природы – побеждает природу только подчинением ей.
Лец: Да, все в руках человека! И вообще, заселить мир не легко, опустошить – легко. О! Если бы хоть один Бог призвал: «Верьте мне», а не «Веруйте в меня!». Но несмотря ни на что, человеколюбие прогрессирует: с каждым разом убийц судят все гуманнее – боятся повернуться к людям задом, не дай Бог, скажут двуличный. И вообще, задом необходимо дорожить, ибо он у каждого годен для трона…
В одном окне все любопытные исчезают. В другом – герои Сервантеса укрупняются, увеличиваются на глазах.
Бертон: Люди напоминают мне лодочника, который гребет в одну сторону, а смотрит в другую.
Бэкон: Это так же верно, как то, что законы подобны паутине: мелкие насекомые в них запутываются больше.
Лэм: Замечательно сказано! Это верно так же, как то, что едва заметная боль в мизинце повергает нас в большее смятение, чем уничтожение миллионов таких, как мы…
Официант: Господа, прошу! Глинтвейн, подогретый жаром ваших мыслей…
Лец: И все же самое страшное преступление – это убить человека… в себе! Для этого надо остерегаться бескрылых, расправляющих крылья. Но, к сожалению, мы все понимаем, и поэтому ничего не можем понять. Эххе-хе-хе!.. Вот я вздохнул, а перевести вздох на другой язык не умею… Наше незнание достигает все более далеких миров… Хорошо еще, что люди не эгоисты – никто не носит траур по себе… Жаль, что власть чаще переходит из рук в руки, чем от головы к голове. Беда!
Все выпили глинтвейна и стали еще гениальнее.
Ключевский: Да, да, да! Вот, например, русский ум всего ярче сказывается в глупости! И еще в связи с этим: Христы редко являются – как кометы, но Иуды не переводятся – как комары! Мне кажется, что современная мысль до того изогнулась и извертелась, что стала похожа на старую балетную плясунью, которая, приподняв подол, еще может выделывать замысловатые и непристойные фигуры, но ходить прямо, твердо и просто уже не в состоянии…
Лец: Браво! Очень смешно и точно! Должен сказать, что все люди плясуны и актеры! Но где найти для всех репертуар?
Я: Я вспомнил, господа, восточную пословицу: «Человек может избежать несчастий, ниспосылаемых небом, но от тех несчастий, которые сам человек навлекает на себя, нет спасения».
Лец: Замечательно! Поэтому всегда находятся эскимосы, которые вырабатывают для жителей Конго инструкции, как вести себя во время жары!
В помещение врываются какие-то гражданские, но вооруженные лица, за ними – полиция, почему-то в масках, но без оружия… Меня связывают, требуют выкупа: «лица» – не очень большого, полиция – чуть большего… Между ними начинается перепалка… Через стену в комнату на коне вламывается Дон Кихот, за ним – на осле – Санчо Панса… В мгновение ока герой Сервантеса накалывает всех драчунов на пику и заставляет их заплатить официанту за все съеденное и выпитое гениями (и мною) за последние 322 года… И уж совсем непонятно, почему на вопрос Джонатана Свифта (восхищенного мужеством Дон Кихота и остротой его пики, а также солидностью Санчо и его осла) «Кто вы?» рыцарь Печального Образа ответил: «Начальник отдела государственных органов безопасности», а его упитанный оруженосец: «Я Павлик Морозов». Заметив растерянность Джонатана, я шепнул ему на ухо: «Конспирация! Внешняя разведка!» «А-а-а!» – понимающе кивнул Свифт (тоже, поговаривают, имевший какие-то связи со старинными «органами безопасности») и успокоился…
