«Рассуждая о чем угодно, — пишет А. С. Кручинин, — Унгерн незаметно для своих собеседников, которые так, кажется, об этом и не догадываются, отводит любые вопросы, связанные с состоянием дивизии, бывшим и нынешним, и реальными планами координации действий от Кобдо до Владивостока».
Примечателен и еще один факт: и во время следствия, и во время судебного процесса всю ответственность за карательную политику, проводимую против красных и их пособников, Унгерн единолично берет на себя, не списывая ничего на своих подчиненных. «Я приказал расстрелять бывшего начальника Монгольской экспедиции Гея — он был аферист, я расстрелял Казагранди — он был вор, и многих им подобных…» — «Кто отдал приказ расстрелять служащих Центросоюза?» — «Я». — «Почему?» — «Они служили советской власти». Лишь на совершенно провокационный вопрос: «Вам известно было, что трупы людей перемалывались в колесах, бросались в колодцы и вообще чинились всякие зверства?» — барон отвечает: «Это неправда». Однако правда советское правосудие нисколько не интересует. Все давно уже решено. Об этом, не стесняясь, говорит в своей речи обвинитель Ем. Ярославский: «Трудно сомневаться в том, каков будет приговор революционного трибунала… Приговор, который сегодня будет вынесен, должен прозвучать как смертный приговор над всеми дворянами, которые пытаются поднять свою руку против власти рабочих и крестьян… Дворянство… является в настоящее время совершенной ненормальностью… это отживший класс… это больной нарыв на теле народа, который должен быть срезан».
Вопрос о судьбе Унгерна решало большевицкое Политбюро (ПБ) и лично Председатель Совета народных комиссаров В. И. Ленин. Он передает по телефону для членов ЦБ: «Советую обратить на это дело побольше внимания, добиться проверки солидности обвинения, если доказанность полнейшая, в чем, по-видимому, нельзя сомневаться, то устроить публичный суд, провести его с максимальной скоростью и расстрелять». Пометка рукою Троцкого: «Бесспорно. Троцкий». Пометка технического секретаря ПБ: Сталин не возражает, Каменев, Зиновьев согласны… Политбюро постановило: решение высшей партийной инстанции практически дословно совпадает с ленинской телефонограммой.
Историк Е. А. Белов так прокомментировал вмешательство Ленина в определение судьбы барона Унгерна: «17 января В ЦИК и Совет народных комиссаров приняли постановление об отмене смертной казни в отношении врагов советской власти. Видимо, Ленин не хотел, чтобы «публичный суд» воспользовался этим постановлением и оставил Унгерна в живых». Отметим только, что никакие «постановления ВЦИК и СНК об отмене смертной казни» не помешали большевикам в декабре — январе 1920/21 годов хладнокровно вырезать в Крыму несколько десятков тысяч белых офицеров, сложивших оружие и принявших решение отказаться от борьбы с советской властью. И все-таки в данном случае Ильич решил подстраховаться.
Заседание революционного трибунала по делу Р. Ф. Унгерн-Штернберга открылось в 12 часов дня 15 сентября 1921 года в помещении новониколаевского театра «Сосновка». Коллегию трибунала возглавлял председатель Сибирского отдела Верховного трибунала при ВЦИК Опарин. В состав коллегии вошли командир красных сибирских партизан А. Д. Кравченко, а также Габишев, Гуляев, Кудрявцев. О представителе обвинения большевике Губельмане, спрятавшемся за псевдоним Емельян Ярославский, мы уже писали. Чтобы придать «революционному правосудию» видимость законности, Унгерну был назначен защитник — бывший присяжный поверенный Боголюбов. Процесс над Унгерном объявили открытым, и его довольно подробно (разумеется, в рамках советской цензуры) освещала местная газета «Советская Сибирь».
С целью усиления «солидности обвинения» принялись фабриковать документы, подтасовывать факты, пока еще большевики не до конца набили себе руку в таком ответственном деле — настоящее мастерство придет позднее! — вытянули «дело Мясоедова» (акцентировать на нем внимание «революционное правосудие» не решилось — поднимать вопрос о «немецких шпионах» в то время было небезопасно, далеко не все еще успели забыть, что именно с помощью немцев большевики объявились в России и пришли к власти), придумывали «перемалывание трупов в мельничных жерновах» (хорошо хоть не переработку трупов на мыло!), «связь с японскими империалистами».
Коммунистическая власть разыгрывала патриотическую карту уже в самом начале Гражданской войны. Марксистский лозунг «У пролетариев нет отечества» был заменен на «Социалистическое Отечество в опасности!» Белых клеймили как наемников иностранного капитала, воюющих против русских рабочих и крестьян. Особенно много псевдорусской патриотической демагогии было использовано в войне с «белополяками» в 1920 году. На эту удочку попались и многие царские офицеры, начиная с известного генерала Брусилова, который и сам составлял подобные же призывы к русским офицерам в пользу большевиков, патриотические по форме и провокационные по сути. Обращение к идее русского патриотизма оказалось выигрышным и привлекло к красным немало обманутых людей. Патриотическая «великорусская» демагогия была использована и обвинителем Унгерна — Ем. Ярославским. Впоследствии зарекомендовавший себя одним из самых активных погромщиков христианства, врагом православной церкви, «воинствующий безбожник» Ярославский в своей обвинительной речи лицемерно обличал предков Унгерна — рыцарей-крестоносцев — за разграбление православных святынь Византии. Ярославский поносит прибалтийских баронов с «патриотических» великорусских позиций: «Прибалтийские бароны, которые в буквальном смысле, как паразиты, насели на тело России и в течение нескольких веков эту Россию сосали». В своей речи он изображает барона Унгерна морально разложившимся типом, который «постоянно пьет», «роняет честь офицерского мундира», который «привык бить людей по лицу, потому что он — барон Унгерн, и это положение позволяло бить ему по лицу подчиненных, тех самых крестьян, которые не имеют права принимать участия в государственных делах…» Рисуя мрачный и страшный образ барона, обвинитель врал по мелочам — рукоприкладство Унгерн применял исключительно по отношению к офицерам, которые, с его точки зрения, не исполняли должным образом свой воинский долг. «Тех самых крестьян», казаков, простых солдат, о которых на словах так пекся Ярославский, Унгерн никогда не бил и другим офицерам бить не позволял. Нет смысла перечислять все страшные обвинения в адрес Унгерна, которыми изукрасил свою речь Ярославский. Они благополучно перекочевали из 1920-х годов в современную историческую и художественную литературу, посвященную Унгерну, на страницы газет, журналов, на многие интернетовские сайты.
