— Вот видишь, генерал Доватор! Я тебе сразу же заметил, что непочтительно разговаривает девушка, непочтительно! Вместо того чтобы по такому высокоторжественному случаю, как бракосочетание, пригласить к столу, посадить в передний угол, она нас держит чуть не у порога, и не смей тронуть, колется, как ежик!
— Прошу, прошу! — Зина по русскому обычаю низко поклонилась.
После шуток и поздравлений сели за стол. Комдив Атланов произнес торжественную речь. Он говорил увлеченно и страстно, в словах его звучала упрямая, неистребимая жажда жизни.
— Никакие невзгоды, никакие исторические трагедии, — сказал он между прочим, — не могут остановить движение жизни. В гражданскую войну после тяжелых, изнурительных походов в полках конницы Буденного устраивались такие веселые свадьбы, что от песен и пляски в хатах лампы гасли. А это значит — люди были сильны духом и крепко верили в победу. Никакие невзгоды не могли сломить человеческую волю и отвратить любовь к жизни. Я поднимаю бокал за победу, за любовь, за человеческое счастье на земле!
После этого Доватор попросил Зину сыграть на скрипке. Она смущенно отказывалась. Но Лев Михайлович настойчиво уговаривал, вылез из-за стола, сам принес и подал смычок и скрипку.
…Тихая торжественная мелодия зазвучала так проникновенно, так по-человечески внятно и одухотворенно, что у Зины самой дрогнуло сердце, она точно слилась с этими звуками и больше ничего не видела и не слышала. Скрипка пела, и живой чудесный голос ее наполнил комнату теплом и блеском каких-то необыкновенных лучей; и всем на минуту показалось, что на улице не зима, а весна — повсюду цвели сады, цвела вся земля, и с шумом падали на нее теплые дожди, и все вокруг радовалось и пело.
Скрипка, как и страстные слова Атланова, славила жизнь и, может быть, больше всего человека. Так думали все; о том же думала Зина. Вдруг звуки смолкли, но в комнате все еще не угасало тепло весны, дыхание цветущей земли…
Лев Михайлович внезапно встал. Он постоял несколько минут, глядя на семейную фотографию Фроловых, о чем-то глубоко задумавшись.
Музыка произвела сильное впечатление на всех, а на Атланова в особенности. Взглянув на него, Шубин с изумлением заметил, как крупные суровые черты лица этого далеко не сентиментального человека разгладились, разительно помолодели и глаза ярко поблескивали. Шубин налил в рюмки коньяку и, пододвинув Ковалеву и Атланову, сказал:
— Выпьем, Иосиф Александрович. — И, кивнув на Валентина, добавил: За его счастье выпьем. Это не девушка, а сокровище!
— Да, Михаил Павлович. Поберечь ее следовало бы, — задумчиво проговорил Атланов. — Талантливая.
Доватор, повернувшись, позвал к себе Шубина, о чем-то тихо с ним заговорил. Михаил Павлович согласно кивнул, и они вместе вернулись к столу.
— Заканчиваем, товарищи, — присаживаясь к столу, сказал Доватор, кинув на Зину внимательный взгляд. — Зинаида Никитична, мне нужно еще кое о чем переговорить с вами.
— Я вас слушаю, Лев Михайлович.
Зина, видя изменившееся лицо Доватора, насторожилась.
— Мне кажется, всю затею с разведкой придется отставить.
— Почему?
Голос девушки зазвенел и дрогнул.
— Видите, какое дело…
Лев Михайлович, застегнув верхнюю пуговицу генеральского кителя, порывисто встал и прошелся по комнате.
— Учиться вам надо, — проговорил он решительно. — Вы не имеете права… — Он хотел сказать «губить себя», но, спохватившись, поправился: — Не имеете права не учиться. Вы очень способны. Поезжайте в Москву. Хотите, я напишу куда следует?
— Правильно! — горячо подхватил Атланов. — Вы будете выступать по радио для всей Красной Армии! Для всего народа! Вы же знаете, что такое хорошая музыка и песня. У меня кавалеристы воюют с песней, кашу варят с песней. Спать ложатся — поют, а встанут и снова запевают: «И тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет…» Хорошие слова!
Зина не моргая смотрела на левый носок туфли, точно капризный ребенок. Уговаривали ее все наперебой, но она упорно молчала.
— Я ей тоже все время толкую. Даже слушать не хочет! — кипятился Ковалев.
— Погоди, Валя, — не вытерпела Зина и досадливо замахала рукой.
Подняв на Доватора умные, строгие глаза, она спросила:
— У вас, Лев Михайлович, есть дети?
— Да. Сын Саша и дочь Рита, — ответил Доватор.
Шубин прищурил правый глаз, нарочно громко кашляя, склонился к столу. Он понял, что, отмалчиваясь, Зина готовилась к меткому удару. Вот она обдумала все и хочет что-то сказать.
— Если бы ваша дочь Рита, — твердо и медленно начала Зина, — в тысячу раз имела больше способностей, чем я, и вдруг решила идти воевать. Вы, член партии, генерал-майор, запретили бы ей или нет? Или бы уж, на худой конец, взяли в штаб, под свое крылышко? Она бы вам по вечерам на гитаре тренькала или, как я, на скрипке играла? Как бы вы поступили, интересно мне знать?
— Вот это, я понимаю, соль-мажор! — Шубин широко развел руками. — Что я тебе говорил, генерал Доватор, не умеет быть почтительной, не умеет! А еще артистка, художник! — Шубина распирало от восторга, казалось, что у него треснет на спине туго затянутый китель.
— Да у нас, Михаил Павлович, таких художников, — звонко крикнула Зина, — половина колхоза! Вот если бы сейчас кто-нибудь из нас новый порох придумал или какую пушку, тогда другое дело! Можно было бы такую девушку отправить в глубокий тыл, в лабораторию или на завод. За вами, Лев Михайлович, ответ!
— Брось, Доватор, — снова вмешался Шубин. — Ее все равно не переспоришь. А то, чего доброго, тряхнет своими кудряшками и улетит в штаб армии, а там — будь здоров! — на самолет — и в твою Белоруссию. Оттуда еще привет отстукает.
Вместо ответа Доватор взял Зину за руки и поцеловал в губы.
— Молодец! Это я так поступил бы с моей дочерью, — сказал он взволнованно и, оглядев присутствующих грустным, задумчивым взглядом, тихо добавил: — Пора по коням!..
Когда вышли, на дворе стояла глубокая ночь. Редкие выстрелы рвали тишину и вспугивали мигающие на небе звезды.
— Ну как, комиссар, разведчица? — садясь на коня, опросил Лев Михайлович.
— Геройская, — ответил Шубин коротко.
Автоматчики противника подходили к оставленному завалу с большой осторожностью. Сначала разминировали подступы к нему, за этим последовал обычный для немцев круговой обстрел леса. Но в ответ не последовало ни одного выстрела. Казалось, густой Шишковский лес вымер, только сороки кружились над деревьями и беспокойно выщелкивали свои немудреные назойливые песенки.
