Все это мелькнуло у Шаляпина как бы между прочим, непроизвольно, независимо от его желания и обстановки.
– «Страх смерти – вот что мешает людям быть смелыми, красивыми, свободными людьми! – читал Горький монолог Протасова, как потом узнал Шаляпин. – Он висит над ними черной тучей, покрывает землю тенями, из него рождаются призраки. Он заставляет их сбиваться в сторону с прямого пути к свободе, с широкой дороги опыта. Он побуждает их создавать поспешные уродливые догадки о смысле бытия, он пугает разум, и тогда мысль создает заблуждения! Но мы, мы, люди, дети солнца, светлого источника жизни, рожденные солнцем, мы победим темный страх смерти! Мы – дети солнца! Это оно горит в нашей крови, это оно рождает гордые, огненные мысли, освещая мрак наших недоумений, оно – океан энергии, красоты и опьяняющей душу радости!
Лиза (вскакивая). Павел, это хорошо! Дети солнца… Ведь и я?.. Ведь и я? Скорее, Павел, да? И я тоже?..»
Шаляпин слушал, пытаясь вникнуть в смысл происходящего. Но пропущенного уже не вернуть, а вот так без начала трудно понять характеры персонажей, которые представали перед ним. Лиза, Елена, Вагин, Протасов, Мелания, Чепурной… Опять разгорится самая настоящая баталия между актерами, актрисами, между вождями театра, если пьеса будет принята к постановке. А как же не принять ее, если в театре нет настоящих современных спектаклей, исследующих сиюминутные проблемы нашего бытия… А без этих проблем публику не завоюешь, она просто не придет, если со сцены не будут доноситься отзвуки их собственных настроений. Особенно агрессивна молодежь, студенты, курсистки… Могут вознести рядовой спектакль, лишь была бы сиюминутная злободневность; могут зашикать, если хоть чуть-чуть не потрафят им…
Глуховатым голосом Горький рассказывал о том, как современные ему люди не понимают друг друга; Протасов, увлеченный своими химическими опытами, не замечает, что каждый из его окружения несет в своей душе что-то трагическое; сестра Лиза до сих пор не может забыть, как на ее глазах пролилась кровь людская, она вспоминает, как в толпе расстрелянных у ее ног оказался юноша с разбитой головой, «он ползет куда-то, по щеке и шее у него льется кровь», никогда она не забудет его мутные глаза, открытый рот и зубы, окрашенные кровью, а там, где была пролита кровь, никогда не вырастут цветы, там растет только ненависть; чуткая душа ее не выносит грубого, резкого, когда она видит красное, в ее душе воскресает тоскливый ужас, и тотчас перед ее глазами встает эта озверевшая толпа, черные окровавленные лица, лужи теплой красной крови на песке; ветеринар Чепурной не понял, что Лиза не любит его, и, получив от нее отказ выйти за него замуж, повесился… И наконец, эта черная, страшная толпа на сцене, люди гонятся за доктором, которого обвинили в том, что он не может спасти людей от холеры… Этакий холерный бунт… Накинулись и на Протасова, увидев в нем «главного морилу», сбили его с ног, чуть не затоптали. А он, едва выбравшись из-под тел, накинувшихся на него и разбежавшихся в страхе, потому что Елена стреляла в толпу, упрямо повторяет: «Люди должны быть светлыми и яркими… как солнце…»
Дружными аплодисментами завершилось чтение пьесы. Все встали, приветствуя автора, снова отдавшего их родному театру свою пьесу. Их мало волновало содержание пьесы, ее художественное значение, главное заключалось в том, что эта пьеса Максима Горького могла привлечь в театр зрителей, не равнодушных ко всему, что происходит в Отечестве. А потому без долгих разговоров пьеса была принята.
Федор Иванович был здесь как у себя дома, к каждому подошел, горячо поприветствовал, перекинулся двумя-тремя фразами, обычными после долгой разлуки, а с Алексеем Максимовичем крепко обнялись и расцеловались; некоторые, особо наблюдательные, заметили даже слезы у того и у другого. Тут же подошла и Мария Федоровна Андреева, с нескрываемой любовью поглядывая на Горького, словно еще не веря, что он на свободе и теперь полностью принадлежит ей.
– Знаешь что, мой дорогой друг Алекса, не будем начинать наш разговор здесь… Столько надо рассказать друг другу, пойдем в «Эрмитаж» и пообедаем там и не торопясь, как в старину, поговорим.
– А Марью-то возьмем? Не помешает? – улыбаясь, спросил Горький.
Шаляпин раскинул свои объятия, и самая красивая актриса Художественного театра потонула в его объятиях.
– Прежде всего расскажи об аресте и твоем сидении в Петропавловской крепости. А то столько ходило слухов, а за границей такие в газетах сообщают ужасы, что просто побаивался за тебя, – заговорил Шаляпин, как только они уселись в отдельном кабинете «Эрмитажа». – Но когда узнал, что в крепости ты написал пьесу, я чуточку успокоился, ну, думаю, не так уж плохо устроился мой Алекса.
– Ты все правильно понял, Федор. Господа Романовы устроили мне прекрасные возможности поработать над пьесой, а то ведь совсем не было времени сесть за стол, какие-то собрания, какие-то выступления, какие-то листовки и прокламации надо писать, а тут увидел чистые листы бумаги и… Как живые встали передо мной мои герои, сильно заинтересованные судьбами вселенной, искусства, человечества… Естественно, пришлось их показать под гарниром из дворников, домовладельцев, нянек, горничных, пьяных мастеровых. Ты слышал, есть в ней и холерные беспорядки, а Протасов по-прежнему мечтает о гармонии вселенной и о великих завоеваниях науки.
– Ты знаешь, Алексей, холерный беспорядок, по-моему, просто нужен тебе, чтобы высветить всех своих персонажей, получится замечательная сцена, полная драматизма, когда столь резко сталкиваются свет и тени… Так что полезно было тебе посидеть в крепости, ишь какую замечательную вещь написал.
– Согласна с вами, милый Федор Иванович, что вещь замечательная, это так великолепно, это, может быть, лучшее из всего, что Горький написал. Он вот читал сегодня, а я чувствовала, что ведь это же выше, нужнее, дороже всего… Но в крепости у Алеши снова появились кровохарканье и очень сильный кашель. Так что возобновление болезни помогло нам так скоро вызволить его из Трубецкого бастиона Петропавловской крепости. Трепов даже разговаривать не захотел, когда мы с Екатериной Павловной пришли к нему. Но мы пригрозили, что пойдем к Булыгину, найдем на вас управу. Ну и начались обычные бюрократические игры: из канцелярии генерал-губернатора отправили нас к градоначальнику, а тот в свою очередь к генерал-губернатору… Но все обошлось благополучно, хотя и не без беспардонных надругательств и волокиты: жандармы освободили, но охранное отделение опять арестовало для оформления каких-то необходимых бумаг.
– А почему арестовали и почему выпустили? Как все это объясняли? Извинились за беспокойство? И все?
