Шаляпин учился тогда у мадам Бертрами. Ему не нашлось комнаты в доме, поселился он на чердаке. И как он благодарен судьбе за это: там было чисто, хорошая кровать и полная независимость ото всех жильцов, он был абсолютно свободен. Все шло нормально, Бертрами хвалила его, обещала, что он будет петь хорошо, если будет слушаться ее наставлений… Но дело не в этом, он и без Бертрами понял, что будет петь хорошо…
И вообще все складывалось превосходно… В Дьепе по вечерам играл оркестр, выступали симпатичные певицы, веселые куплетисты… К тому же увлекла его игра в «железные лошадки»… Игрок по натуре, Шаляпин ставил и ставил на этих лошадок, пока не проиграл все деньги. Пришлось пожаловаться Савве Мамонтову, тот не замедлил побранить его, но денег дал, запретив, однако, играть в этих проклятых лошадок. Так и катилась его заграничная жизнь. Но он даже и не догадывался, что маленькая пианистка, которая так охотно аккомпанировала ему, влюбилась в него… А он предлагал вознаграждение ей за то, что она так любезно соглашалась помогать ему… Она попросила его научить ее ездить на велосипеде. Ему-то казалось, что он полностью вознаграждает ее за любезность, а ей просто хотелось подольше побыть с ним… Он научил ее ездить на велосипеде. Бегал с ней по площади Дьепа, показывал разные приемы езды. Зная всего лишь несколько слов по-французски, они объяснялись только жестами, междометиями, смехом… Как было весело с ней!.. Какой у нее легкий характер…
«Накануне отъезда в Россию я ушел на чердак рано, чтобы пораньше проснуться, — вспоминал позже Шаляпин те прекрасные дни. — И вдруг на рассвете я почувствовал сквозь сон, что меня кто-то целует — открыл глаза и увидел эту милую барышню. Не могу передать сложного чувства, которое вызвала она у меня своей великолепной лаской, — я был удивлен, и растроган почти до слез, и страшно рад… Мы с нею никогда не говорили и не могли говорить о любви, я не ухаживал за нею и не замечал с ее стороны никаких романтических намерений. Я даже не мог спросить ее, зачем она сделала это? Но я, конечно, понял, как много было в ее поступке чисто человеческой и женской ласки. Я никогда больше не встречал ее и уехал из Франции под странным впечатлением, и радостным, и грустным, как будто меня поцеловала какая-то новая жизнь».
Вот какие воспоминания возникали у Федора всякий раз, когда он шел на репетицию «Юдифи» или вспоминал дни учебы у знаменитой Бертрами.
Олоферн… Олоферн… Как мучительно дается этот образ… Да, он жесток и властен… Но стоит ли изображать его этаким волосатым чудовищем, каким обыкновенно его показывают на русской сцене? «Ассирийская» бутафория плохо скрывала безличие персонажа, в котором не чувствовалось ни малейшего дыхания древности… И хорошо, что взялся за художественно-декоративную часть постановки Валентин Серов… И не только сыновнее чувство двигало им в работе над постановкой оперы… Огромный талант художника, чутье и желание создать неповторимые образы давнего времени, оживить то время… как хочется представить его не только живым, но и характерным образом древнего ассирийского сатрапа. Разумеется, легче желать, чем осуществить… Как уловить суть этой давно погасшей жизни, как восстановить живые подробности и детали быта?..
Шаляпину репетиция не понравилась. Приглашенный в этом сезоне Труффи хорошо знал Шаляпина, знал его возможности. И все шло превосходно. Но не удавалась пластика образа, а значит, и внутреннее в него проникновение…
В тот же день Шаляпин по обыкновению зашел на квартиру Татьяны Спиридоновны, жившей в небольшом одноэтажном доме на Долгоруковской улице, в доме Беляева, благо идти от его квартиры было совсем недалеко, стоило только пересечь двор… После восьми вечера здесь, как и в Путятине, собиралась большая компания членов Частной оперы. Бывал частенько и Мамонтов.
Шаляпин пришел чуть ли не последним. Были Коровин, Серов, театральный художник Бондаренко, Мамонтов, Врубель…
— Что же мне делать с нашим Олоферном? — горестно развел руками Федор. — Не могу поймать его личности… Каким он был?.. Каким его играть?..
— А вот посмотри эти книги… Их принес сегодня наш Бондаренко. Необходимо дать образ настоящего ассирийского владыки. — Серов был, как обычно, строг и серьезен. — Савва Иванович просил меня купить какие-нибудь художественные издания, отражающие эту эпоху… Вот я и купил… Посмотри…
Шаляпин взял «Историю Ассирии» Перро и «Историю внешней культуры» Гюнтера и долго завороженно всматривался в рисунки и барельефы, запечатлевшие давнюю культуру. Над ним склонился Валентин Серов… Он уже просмотрел эти книги, и мысль его лихорадочно заработала… Он давно отличался умением схватывать движения и передавать их.
— Вот, Федя. — Серов взял полоскательницу, первое, что попалось ему на глаза. — Смотри, как должен ассирийский царь пить, а вот, — и он указал на барельеф, — как он должен ходить…
И, картинно раскинув руки, Серов прошелся по столовой, гордо и страстно закинув голову, как настоящий ассириец.
— Превосходно… Очень впечатляет… Только пластика должна быть гораздо резче, чем на изображении, ведь нужно рассчитывать на сцену… Ну-ка, Федор, попробуйте… — попросил Мамонтов.
Шаляпин встал, резко выбросил руки, выгнулся величественно, прошелся по столовой… Потом взял полоскательницу и возлег на диван, именно возлег — столько было царственности во всех его движениях, жестах. И наконец, он принял ту позу, которая так покоряла потом всех зрителей, музыкальных критиков, художников…
— Может, так играть Олоферна — величественным, царственным? — быстро встав, сказал Шаляпин. — Посмотрите эти фотографии памятников старинного искусства Египта, Ассирии, Индии, эти снимки барельефов, эти каменные изображения царей и полководцев, то сидящих на троне, то скачущих на колесницах, в одиночку, вдвоем, втроем…
— Возможно, именно здесь нужно искать пластическое решение роли? — Мамонтов задумчиво рассматривал альбом…
— Меня поражает у всех этих людей профильное движение рук и ног — всегда в одном и том же направлении. Ломаная линия рук с двумя углами в локтевом сгибе и у кисти наступательно заострена вперед. Ни одного раскинутого в сторону движения!
Шаляпин, копируя эти позы, продемонстрировал собравшимся то, что, было изображено на барельефах.
— В этих каменных позах чувствуется великое спокойствие, царственная медлительность и в то же время сильная динамичность… Недурно было бы изобразить Олоферна именно таким, в этих динамических движениях, каменным и страшным. Может, и не так жили люди той эпохи, даже наверняка не так, не так ходили по своим дворцам и военным лагерям… Это очевидный прием стилизации… Но ведь стилизация — это не сплошная выдумка, есть что-то в ней и от действительности…
