Вывод, к которому приходит Фонвизин в результате последовательного социологического анализа состояния Франции и России, глубоко пессимистичен. Он не видит у Франции как у государства никаких преимуществ перед Россией, а в национальном французском характере находит очень много серьезных изъянов, порожденных несовершенством социальной системы и пороками нравственного воспитания: «сравнивая то и другое, осмелюсь вашему сиятельству чистосердечно признаться, что если кто из молодых моих сограждан, имеющих здравый рассудок, вознегодует, видя в России злоупотребления и неустройства, и начнет в сердце своем от нее отчуждаться, то для обращения его на должную любовь к отечеству нет вернее способа, как скорее послать его во Францию. Здесь конечно узнает он самым опытом очень скоро, что все рассказы о здешнем совершенстве сущая ложь, что прямоумный и достойный человек везде редок, и что в нашем отечестве, как ни плохо в нем иногда бывает, можно однако быть столько же счастливу, сколько и во всякой другой земле, если совесть спокойна и разум правит воображением, а не воображение разумом»627.
В 1780-е годы, после фонвизинских «Писем к Панину», дилемма «Россия – Запад» приобретает одновременно и конкретно-историческое, и социально-критическое содержание.
Так, например, сопоставительно-критическую оценку России дает, вскоре после Фонвизина, Радищев в своей оде «Вольность» (1783). При этом эталоном ему служит не Франция, обычный второй член этого сравнения, а новая страна, новая западная демократия – Америка, по сравнению с которой Россия не могла уже ссылаться на свою историческую «молодость».
Со– или противопоставление «Россия – Запад» принимает в русской литературе 1780-х годов различные формы, в зависимости от того политического заряда, который вкладывает в свое произведение тот или иной автор. Так, в трагедии Княжнина «Росслав» (1783) тирану и похитителю престола, шведскому королю Христиерну, противостоит русский гражданин-патриот Росслав. Кончается трагедия победой Росслава, моральной и физической, над шведским королем-тираном628. Линия же сопоставительной критики России в сравнении с современным Западом, начатая Фонвизиным в «Письмах к Панину», была продолжена другим русским писателем-путешественником, но с другими выводами: в «Письмах русского путешественника» Карамзина дано столь точное описание быта, культурности и свободы крестьянина в Швейцарии, что его читатель, кто бы он ни был, не может не сопоставить с этим описанием хорошо ему известную жизнь русского крестьянина. Так в русской литературе впервые появились две точки зрения, впоследствии получившие название «западнической» и «славянофильской». Книга Котошихина, в которой такое сопоставление было сформулировано сознательно, в литературный оборот до самых сороковых годов XIX века не входила629.
Карамзин, подобно Фонвизину, ведет отсчет времени от эпохи Петра I. «Немцы, французы, англичане были впереди русских по крайней мере шестью веками; Петр двинул нас своею мощною рукою, и мы в несколько лет почти догнали их. Все жалкие Иеремиады об изменении русского характера, о потере русской нравственной физиономии или ничто иное как шутка или происходят от недостатка в основательном размышлении. Мы не таковы, как брадатые предки наши: тем лучше!.. Все народное ничто перед человеческим. Главное дело быть людьми, а не славянами»630.
Слова Карамзина «о потере русской нравственной физиономии» звучат прямым возражением излюбленной идее масонов, впервые высказанной в «Кошельке» Н.И. Новикова.
Французская революция 1789 – 1793 годов повлияла на самый характер постановки вопроса об отношении России к Западу. Произошла не только моральная, но и политическая переоценка Запада. Франция стала в России для многих пугалом, источником революционной заразы, а те, кто не хотел участвовать в дружном хоре официозных проклятий французским революционерам, предпочитали молчать. Возможность политически сравнивать Россию и Запад в печати исчезла.
Последнее усилие одической поэзии – оды Державина на победы Суворова над французами – выражают общее для большинства русских литераторов осуждение революционной, а заодно и наполеоновской Франции.
Обращаясь к французам, поэт противопоставляет всемирно-историческую позитивную миссию России разрушительным действиям французов:
Днесь зверство ваше стало наго,
Вы рветесь за прибыток свой, —
Воюет Росс за обще благо,
За свой, за ваш, за всех покой631.
IV
После свержения Павла I сопоставительная оценка России и Запада не только вновь появилась на страницах русской печати, но и получила такую свободу выражения, какой ранее в России не бывало. В 1801 году Карамзин издал «Письма русского путешественника» с шестой частью, ранее не публиковавшейся, в которой отказался от формы «писем» и, дав последовательное описание всех сторон английской общественной жизни, предложил русским читателям, в первую очередь молодым политикам из окружения Александра I, нечто вроде политического руководства по устройству справедливого, основанного на законе общества. Он подробно описывает суд присяжных: «Здесь, друзья мои, отдайте пальму английским законодателям, которые умели жестокое правосудие смягчить человеколюбием, не забыли ничего для спасения невинности и не боялись излишних предосторожностей»632. По поводу известного принципа английского права, согласно которому обвиняемый может быть осужден, только если есть соответствующий закон, которому подсудно его преступление, Карамзин восклицает: «Следственно, здесь нет человека, от которого зависела бы жизнь другого»633.
Об английском парламенте Карамзин пишет, сравнивая его с Национальным собранием в революционном Париже: «Разница между парижским народным собранием и английским парламентом есть та, что первое шумнее; впрочем, и парламентские собрания довольно беспорядочны… но дела идут свои порядком, и хорошо. Умные министры правят, умная публика смотрит и судит»634.
В первые годы нового, XIX века противники Карамзина возвели галлофобию на уровень политической борьбы с идейной агентурой кровавой французской революции. «Защита» русского языка со стороны Шишкова и его соратников, которая на самом деле была попыткой вернуть его к доломоносовскому состоянию, идет в начале нового века под гром сражений с теми самыми французами, от которых Шишков спасал русскую литературу.
Поражения, а затем победы в русско-французских войнах начала века впервые в истории русской культуры и русской поэзии не находят себе адекватного по масштабу одического восхваления. Стареющий Державин в одах этого времени кажется своим собственным не очень удачным эпигоном. Поэтическое слово надолго перестало воспевать мудрость царей и победы русских воинов, хотя иногда рецидивы этого содружества «меча и лиры» появляются и позднее, даже в эпоху Крымской войны 1853 – 1856 годов.
