Артист критику отвечал, что в клетчатой тетради рижская беседа выглядит в пять, а в действительности — в десять раз длиннее и сохранилась потому, что он записал ее по горячим следам, так что за достоверность ручается.
Зачем записал?.. Хороший вопрос… Как выяснилось, для романа…
Коснулись и Любимова. Его премьера «Памяти Высоцкого» опять была отчаянным поступком и, как обычно, оказалась на грани запрета.
— Вы не видели? — спросил Гога. — Я тоже. Но мне подробно рассказывала Беньяш. — Он помолчал и добавил: — Очень противоречивые отклики.
Прежде Раиса Моисеевна Беньяш была абсолютно предана БДТ и стала автором первой книги о мэтре; но в последние годы она явно переориентировалась на Таганку и безрассудного Любимова.
— По-моему, нужно выявлять туманные отношения, — сказал Р.
— Нет, не нужно, — убежденно ответил Гога. — Что это дает?.. Еще быстрее приведет к ссоре. С Беньяш у нас добрые дипломатические отношения. Она хотела бы влиять на репертуар, на политику театра, а я ей этого не хочу позволить. Она дьявольски самолюбива. Хочет сидеть за режиссерским пультом весь выпускной период и говорить: «Мне кажется, что Рецептер в этом месте слишком высоко поднял руку». Вы понимаете, я говорю условно. И я говорю вам: «Володя, пожалуйста, в этом месте поднимайте руку пониже!» — и все! И она причастна к спектаклю, и он ей нравится, и она его хвалит!.. Я ей этого места не даю, а Любимов дает…
Раиса Моисеевна Беньяш была способным и заметным в городе человеком. Ее книга о Мочалове строилась на простой основе: он жил в одно время с Пушкиным, и это помогло ей сделать интересные параллели и свежие выводы. Однажды она сказала Р., что одной из живых моделей Мочалова служил для нее Лебедев. Можно не соглашаться, но прием любопытен: смотри на сегодняшнюю сцену и думай, что это легендарный Мочалов…
И все же мгновенный портрет Товстоногова был на редкость точен…
Раиса хотела покорить Ленинград и, как молодой Растиньяк, пошла вперед, влюбляя в себя женщин и не обращая внимания на мужчин. Из ташкентской эвакуации она вернулась с близким другом, актрисой и драматургом Дорианой Слепян и привезла с собой шутливое прозвище Джонни. С короткой стрижкой и мальчиковой походкой, Раиса как нельзя больше подтверждала бодрую кликуху. Подруги поселились в квартире Дорианы на первом этаже «толстовского» дома, с окнами, выходящими в сквозной двор, одна арка — на Рубинштейна, другая — на Фонтанку. Дориана писала скетчи, репризы и одноактные пьесы, Раиса — театральные рецензии и обзоры. Кажется, с ними рядом была еще одна подруга, и жили они так дружно, что могли считаться семьей. Потом Дориану Филипповну разбил паралич, и она водворилась в инвалидное кресло, а Раиса Моисеевна несколько подсохла и ссутулилась, но всегда была невероятно уверена в своем даровании и неотразимости. В Париже у нее нашлась сестра, и наша героиня одной из первых стала потрясать ленинградок французскими туалетами.
В середине разговора Товстоногова с каким-нибудь гостем она могла внезапно втиснуться между ними, лицом к Гоге и спиной к обескураженному собеседнику, и многозначительно сказать:
— То, что я вам сказала о втором акте, относится и к третьему!..
Увлеченная какой-нибудь молодой женщиной, она тотчас приглашала ее в «толстовский» дом, или в номер дома творчества «Комарово», или напротив него, на дачу Черкасова, где ей разрешала жить вдова артиста Нина Николаевна. Приглашение сопровождалось отточенным обещанием:
— Будет вереск, соленый миндаль и немного «Чинзано»!..
Однажды по договору с издательством Беньяш написала книгу о Смоктуновском, чрезвычайно смутившую его, так как через страницу автор называла объект своего внимания «гением». Иннокентий Михайлович отправил в издательство категорическое запрещение, а Раисе Моисеевне — вежливое письмо, в котором убедительно просил отложить публикацию.
— Мне же надо еще жить и работать, — объяснял он.
Может быть, теперь, когда Раиса Беньяш лежит на комаровском кладбище под одним камнем с Дорианой Слепян и прекрасного гения тоже нет на свете, стоило бы поискать эту преждевременную рукопись?.. Может быть, теперь ее время пришло?..
— Нет, с Беньяш не нужно выявлять отношений, — заключил Товстоногов, — а вот с Корогодским, наоборот, нужно!.. Вы знаете эту историю?
— Какую?
Гога стал рассказывав, но мы его предварим.
Когда Ташкентский театр открыл гастроли в Москве и артист Р. в Кремлевском дворце появился в роли Гамлета, в первом же антракте его пригласили к охраняемой двери, отделяющей зал от закулисья (кремлевский режим!), потому что там объявился «его хороший товарищ» и потребовал немедленного свидания. У товарища не было закулисного пропуска, и он вызывал датского принца на погран-пункт. Когда растерянный Р. в чулках и колете подошел к бдительной двери, ему навстречу с широкой улыбкой шагнул абсолютно незнакомый, худющий и черный молодой человек и, великолепно картавя, сказал:
— Я не ваш товахищ, я — главный хежисех Ленингхадского ТЮЗа Кохогодский, я хочу, чтобы вы хаботали у меня. Я вас пхиглашаю.
— Спасибо, — сказал Р., — это большая честь. Но вы все-таки досмотрите спектакль, вдруг передумаете…
— Не пехедумаю, — сказал он. — Я в этом деле что-то понимаю…
Корогодский действительно не передумал и оказался первым, но в конце московских гастролей, когда приглашения накопились, доброхоты и друзья БДТ соединили Ленинград с Москвой, и Товстоногов сказал Р. в телефонную трубку:
— Пожалуйста, не принимайте ничьих приглашений. Считайте, что вы уже работаете в Большом драматическом…
История нашла себе место в повести «Прощай, БДТ!», но Корогодский остался за кадром. Между тем, кремлевским выпадом он не ограничился, а сел в самолет и прилетел в Ташкент. Сначала он разыскал мать артиста Р., потом и его самого, убеждая и ту, и другого, что именно в ТЮЗе Р. ждет светлое будущее. Артист же Р., уверенный, что светлое будущее его ждет в БДТ, разочаровал строителя детского театра, но расстались они мирно, пожелав друг другу неизменных успехов.
— И Владимирова, и Корогодского сделал я, — сказал Товстоногов. Выражение характерологическое и для вождей в высшей степени типичное. «Ведь это я ее сделал», — сказал об Ахматовой Гумилев, хотя ахматоведы отмечают здесь признаки взаимного влияния. Это к слову. — Но Владимиров держится отчужденно, — продолжал Гога, — а Корогодский клянется в верности. И вот оказалось, что это не так! У меня есть стенограмма его выступления перед режиссерами народных театров, — нашел трибуну! — где он говорит, что метод только у него, а у нас в БДТ все мертво, что приглашают за границу их, а едет БДТ, и так далее… По его словам, кроме ТЮЗа, в городе нечего смотреть: «О каком искусстве может идти речь, если вся грудь в орденах и все обменивается на знаки успеха». Это — обо мне!.. И в то же время при встречах он ведет себя так, как будто играет льстеца в плохой советской пьесе!.. Владимиров спросил меня: «Я могу у вас ставить?». Я ответил: «Нет, у меня — нет, это другая эстетика». И я сказал, чтобы ему дали театр!.. Если бы Владимиров так себя вел, это было бы не так обидно, но Корогодский, который говорит, что всем обязан мне… Когда умер Брянцев и ТЮЗ остался без руководителя, встал вопрос: Макарьев или Корогодский. Но Макарьев был совсем пуст, а этот молодой человек был у меня ассистентом, кое-что понял, говорил о любви к детскому театру, и я рекомендовал его!.. Но если он себе позволяет такое, ему нужно публично ответить, и я это сделаю! До того как появилась стенограмма, он позвал нас к себе на день рождения. Как он сказал, «самых близких»: меня с Женей и Нателой и Раису Беньяш. Он готовил последний тост обо мне, а я ему не дал его сказать… Нателла меня ругала; зачем испортил, зачем обидел Зяму, а когда я ей дал прочесть стенограмму, признала, что я был прав!..
