Сэлинджер балансировал между духовной обязанностью публиковать свои произведения и подавлением искушений, таящихся в плодах его труда. Ему придавали силу слова Рамакришны, допускавшего и то и другое. На самом же деле работа всегда была главной движущей силой в его жизни, и он просто не знал, как можно по-другому жить.
Вознаграждения за труды находили Сэлинджера, и он отнюдь не пренебрегал приносимым ими комфортом. Вдобавок он стал очень прижимист. Он вечно был недоволен гонорарами и поносил издательства за их алчность. В общем, Сэлинджер деньгами не сорил, но все-таки их тратил, и главным образом на свою семью и дом в Корнише.
В отличие от своих родителей, Пегги и Мэтью росли в обстановке очень скромной. Дом в Корнише не мог сравниться ни с квартирой на Парк-авеню, ни с дачей в Италии, и Сэлинджеры менее всего хотели, чтобы их дети испытывали чувство превосходства над своими сверстниками. Однако Пегги и Мэтью воспитывались так, как того требовало их происхождение. В их жизни не было места праздности и привилегиям, что вполне могло случиться, но Сэлинджер сделал все, чтобы они комфортно чувствовали себя в высших кругах, если их туда потянет. В феврале семья традиционно выезжала во Флориду, то с Сэлинджером, то без него. С середины 1960-х годов к флоридским каникулам добавились длительные поездки в Европу или на острова Карибского бассейна. Дети брали уроки тенниса и верховой езды, Мэтью отправили в частную школу, а Пегги обучалась застольному этикету в Дубовом зале отеля «Плаза». Дети Сэлинджера балованными не были, однако их жизнь сильно отличалась от жизни детей корнишских фермеров.
Когда гонорары от «Фрэнни и Зуи» достаточно пополнили его бюджет, Сэлинджер решил использовать часть доходов от книги на обновление и расширение своего дома. Мэтью, до двух лет спавший в одной комнате с сестрой, получил собственную детскую. Комнату Пегги отремонтировали, заделав наконец огромное количество щелей в потолке, так осложнявших детям жизнь. У Сэлинджера были две машины: внедорожник и седан, их он всегда держал зимой в гараже Хэнда. После смерти судьи ему потребовался собственный гараж, который и был построен, причем с подземным ходом к дому.
На какое-то время ремонтные заботы полностью захватили Клэр. Подрядчики сделали для нее миниатюрный макет дома с приставными частями, которые она могла бы менять местами, чтобы выбрать удовлетворяющий ее вариант. И если Сэлинджеру шум стройки ужасно досаждал, Клэр получала от нее только удовольствие и приложила столько стараний, что результат получился неожиданным. Над новым гаражом выросла надстройка с кухней и ванной. Кто именно предложил ее возвести, не ясно. Скорее всего, Клэр предполагала оборудовать здесь помещение для гостей. Но, когда строительство завершилось, Сэлинджер сам переселился в новые комнаты, что говорит о все большей его тяге к одиночеству и все большей натянутости в отношениях с женой.
В 1966 году Сэлинджер солидно расширил свое имение. Годом ранее соседнюю ферму выставили на торги, но тогда он не выказал к этому никакого интереса, поскольку его вполне удовлетворяли те 90 акров, которыми он уже владел. Но, узнав, что предполагаемые покупатели собираются устроить вместо фермы стоянку для трейлеров, Сэлинджер пришел в ужас и тут же заложил собственную землю, чтобы приобрести соседний участок. На покупку ушли почти все сбережения писателя. Но она же сделала его любимцем местных жителей, которых тоже не радовала перспектива иметь под боком стоянку для трейлеров. Жители городка испытывали такую благодарность к своему спасителю, что надолго сохранили это чувство по отношению к знаменитому земляку. И если некогда Сэлинджер соорудил забор вокруг своего участка, чтобы укрыться за ним от надоедливых соседей, то теперь те же самые соседи сплотились вокруг него, защищая его право на личную жизнь от вторжений извне.
Благоденствие Сэлинджера в начале 1960-х годов отражало благоденствие всей страны. Статичные 1950-е, десятилетие конформизма и шовинизма, сменились социальным динамизмом, порожденным беспрецедентным материальным изобилием. В американском характере появилось новое, скептическое отношение к традициям и тенденция к самоанализу. В американскую жизнь вернулись многоцветие и романтизм, а вместе с ними разнообразие мнений и широта взглядов. В 1963 году, когда Сэлинджер присутствовал на банкете в честь столетия Свами Вивекананды, Соединенные Штаты стали страной, поверившей в себя и в свои силы. Страна не сомневалась в своей ведущей роли в мире и с уверенностью смотрела в будущее.
Ни один другой символ не выражал лучше оптимизма этой эры, чем первая семья Соединенных Штатов. Молодые, образованные, богатые и модные, Кеннеди создавали образ некоего Камелота, в котором американское общество с готовностью узрело себя. Когда гг ноября 1963 года президент Кеннеди пал жертвой покушения, весь мир испытал огромное потрясение, а американская уверенность в себе и своих силах моментально уступила место подозрительности и сомнению. Страна лишилась не только харизматичного лидера и символа всей нации, но и значительной части своей невинности.
Сэлинджера убийство Кеннеди потрясло. Он питал к президенту не только уважение, но и какую-то родственную нежность. Весной 1962 года писатель получил приглашение на обед, дававшийся в Белом доме в честь знаменитых литераторов. Сэлинджер даже собирался принять приглашение, но колебался, поскольку за несколько недель до того отверг попытку администрации президента привлечь его к общественной деятельности.
Осенью 1961 года с Сэлинджером связался Гордон Лиш, директор Лаборатории по изучению поведения в Пало-Альто — отделения Бюро федерального правительства по изучению экономической конъюнктуры. Надумав использовать талант Сэлинджера в интересах только что организованного Корпуса по обеспечению занятости, правительство обратилось к нему с просьбой написать вдохновенное обращение к безработной городской молодежи. В феврале 1962 года Сэлинджер позвонил Лишу по телефону. Как передавал впоследствии Лиш, голос писателя звучал утомленно и неуверенно. Он объяснил, что единственное, на что он способен, — это писать о Колфилдах и Глассах, и поэтому Корпусу по обеспечению занятости вряд ли на что-то сгодится. «Послушайте, но это было бы замечательно. Напишите хоть что-нибудь», — ответил Лиш. Сэлинджер ничего не обещал. «Вам нужно только мое имя», — ответил он. «Да нет же, — запротестовал Лиш. — Просто вы умеете находить общий язык с молодежью». Сэлинджер помолчал, а потом сделал неожиданное признание: «Нет, увольте. Я не нахожу общего языка даже с собственными детьми».
