— Корчев.
— Ага… Корчев. Это мне знакомо. Но где мы встречались?
— На сборах политсостава.
— Ну да, конечно. В Минске. Верно ведь?
— Верно. И в Бобруйске.
— Так… А теперь вы комиссаром у Попова?
— Да.
— Как же вы допустили раскол отряда?
Корчев смутился.
— Видите ли, партизанское дело — это добровольное дело. Силой не потянешь.
— Но бороться с врагом все-таки обязательно. Если уж объединились, надо подчиняться. В отряде должна быть не добровольность, а дисциплина. Партизанский отряд — это военный отряд.
— Я знаю. Теперь уж я знаю. Мы присмотрелись, как поставлено дело у Сазонова… А у нас почти половина отряда решила идти на соединение с Красной Армией. Они по-своему правы…
— Неверно!
— Я их не оправдываю. Но ведь, товарищ комиссар… товарищ дядя Петя, вы представляете себе, как тяжело тут будет без связи с Москвой… Сидим в лесу, а в деревнях — немцы. Со всех сторон. Облавы устраивают, как на зверей. Мы облав не боимся. Но ведь там, на Большой земле, и не знают про нас, считают, что мы погибли, пропали без вести. Мы это чувствуем. Трудно это выразить. Но одиночество какое-то, оторванность угнетают. И, по-моему, это играет очень большую роль. Поэтому и хотят идти через линию фронта.
— Нет, этого нельзя допускать. Надо налаживать работу здесь. Вот поговорим сейчас с Поповым…
Попов явился и с первых же слов произвел на меня благоприятное впечатление. Старший сержант, артиллерист, командовал огневым взводом, остался в окружении, но не прекратил борьбу. Судя по нашему разговору и по отзывам знавших его людей, волевой, дельный, инициативный парень. И люди в отряде неплохие. Но работа не ладится. Ненужная демократия, митинговщина, дисциплины нет, общее недовольство, в результате — текучесть личного состава и пассивность отряда в целом. Поэтому, должно быть, и решили идти на восток через линию фронта. От меня они ждали совета, вернее, даже решения. На меня смотрели, как на представителя центра. И я сказал:
— Оставайтесь здесь. Работайте с Сазоновым. Он вам поможет. Дисциплину наладите. Все дело в дисциплине.
Конечно, это говорилось не так просто и не так коротко. Пришлось убеждать и доказывать. Но дело было ясное — и командир и комиссар согласились. Однако Корчеву уже не хотелось оставаться в этом отряде, и, когда я стал собираться дальше, он попросил:
— Заберите меня с собой, дядя Петя.
— А как же отряд?
— Отряд останется у Сазонова. Справятся… А некоторых мы с собой захватим.
[стр. 294–295]
ишиас — болезнь, нередкая среди военных. Нога слушаться не хотела, и боль пронизывала ее сверху донизу на каждом шагу. Хорошо еще, что по этой дороге, вернее сказать, по этому бездорожью, волей-неволей приходилось идти с палкой, и я, тяжело опираясь на нее, закусив губу, заставлял себя двигаться, кажется, даже шагу не убавлял. Ребята несколько раз предлагали достать повозку или соорудить носилки, но я и слушать не хотел, только злился и отмахивался от разговоров. Поэтому и на привале после «гражданского лагеря» я сразу же улегся, выбрав местечко посуше и подложив плащ-палатку, и прикрыл глаза, будто бы задремал. А на самом деле я просто отдыхал и слушал.
Начал Есенков — все еще под впечатлением виденного и слышанного:
— Вот я тридцать два года прожил, вчера сравнялось — вчера у меня день рождения был. Много приходилось видеть всякого, но только сейчас я начал по-настоящему женщину уважать.
Начало было не совсем ясное, и ребята поняли его по-своему.
— Хо! — сказал молодой красавец Камышанский. — Подумаешь — порох выдумал! А кто женщин не уважает?
— Ты болтун! — Тимофей даже рассердился, — Я не об этом хочу сказать. Я вообще хочу про нашу русскую, про советскую женщину. Что швабы наделали? Нам тяжело, а женщине каково? Видели — у нее шесть ртов, есть просят — нет ничего, и силы такой нет, как у мужчины. А ведь она их выкормит… Выкормит!.. Вот за что надо уважать женщину.
Заговорили и другие — все заговорили, горячо и серьезно. Мне и то хотелось вступиться. И даже намека не было на тот легкомысленный тон, который пытался придать разговору Камышанский.
Привал окончился, а разговор продолжался. Крывышко на ходу снял свою старую шапку и почесывал лысину:
— Я еще старше Тимофея, мне тридцать три. И до сих пор не женат. Так случилось. Любил одну, а она вышла замуж за другого. А я другую не нашел. Но теперь, после войны, как только кончится, так и женюсь! Уж я и любить ее буду!..
— А она тебя? — задал коварный вопрос Гиндин.
— И я ее тоже, — не смущаясь, известной старой шуткой ответил Крывышко.
Рассуждения «старого» холостяка не вызвали ни насмешек, ни возражений. Каждому была понятна и близка его простая и честная мысль. Все задумались. Камышанский затянул было вполголоса песню, сочиненную Крывышко, и вдруг оборвал:
— Знаешь что, Иван, вот про что нужно песню выдумать — про наших женщин, про партизанок. Вот про что!
— Я уж думал. Пока не получается. Но я сочиню!
Проводником у нас в походе был Гейко — крестьянин из села Ольманы Пинской области, взятый нами в отряде Сазонова, худощавый блондин с грустным лицом и с грустной судьбой, характерной для многих крестьян западных областей Белоруссии и Украины. По одежде видно было, что он из самых бедных бедняков: штаны и рубаха из грубого домотканного холста, покрашенного в синий цвет, должно быть, химическими чернилами, старая свитка с веревкой вместо пояса, трепаная кепчонка и калоши, подвязанные шпагатом, — вот и весь его костюм… А на улице стояла поздняя осень: ветер и дождь, снегопады и грязь, слякоть и заморозки.
Шагая рядом со мной впереди отряда, Гейко постепенно рассказал мне всю свою историю. Вот ему тридцать лет, а он еще не женат. Он любил свою Людзю, и Людзя любила его, но… Кто же пойдет за нищего? Он даже признаться в своей любви не осмеливался в те тяжелые годы. С детства батрачил, не жалея ни сил, ни времени, и все-таки еле-еле зарабатывал на кусок хлеба. Все надеялся на что-то… На что?.. И Людзя на что-то надеялась, хотя и она родилась не в богатой семье.
Советская власть в тридцать девятом году дала беднякам землю. Жизнь повернулась по-новому. Бывший батрак поднимался на ноги, собирался купить лошадь, завел разговор о женитьбе. И недолго уже оставалось ждать — только денег прикопить немного, чтобы и самому приодеться, и невесту одеть, и угощение поставить, и заплатить музыкантам, — пускай свадьба будет не хуже, чем у людей: ведь это один раз в жизни бывает.
Война разрушила свадьбу. Немцы все повернули по-старому. Жених снова стал батраком, а невесту в сорок втором году забрали на работу в Германию. Гейко бегал к солтусу, просил и молил за нее, а солтус сказал:
