Вальтер Фельзенштейн — яркая фигура в непрерывной цепи борцов за подлинную оперу, за очищение этого искусства от «протокольного пения» (выражение Шаляпина), от лишения оперной музыки ее истинного предназначения, от примитивного взгляда на достоинства оперного искусства. Для меня Вальтер Фельзенштейн был в первую очередь примером энтузиазма, стопроцентной, доходящей до жречества влюбленности в свои принципы работы. Он был принципиален и боеспособен. Дело возрождения оперного искусства, освобождения его от формальных, «кулинарных», как он любил говорить, красивостей, затемняющих, заглушающих, уничтожающих живую мысль и чувства произведения, было для него единственным смыслом жизни.
Театр свой он любил и пестовал. Как-то вместе с режиссером Львом Михайловым мы поздно вечером приехали в Берлин. Проходя мимо «Комише опер», зашли в «проходную», спросили: не здесь ли сейчас Фельзенштейн? Навстречу нам как раз и шел тот, кого мы искали. Шел со связкой ключей. И я представил его до ночи работающим в пустом уже театре, а потом запирающим множество-множество дверей здания.
Он был не только практик, он был горячий пропагандист своих идей, своих принципов: много писал, участвовал в различных коллоквиумах, диспутах, симпозиумах, посвященных оперному театру.
Недостатком в его творчестве я всегда считал ограниченность репертуара, и в особенности, игнорирование современных оперных произведений. Он, как ранее Станиславский и Немирович-Данченко, спорил с оперными театрами, вытравившими искусство театра, спектаклями популярных авторов, идущими и на других сценах. Это хорошо, но этого недостаточно. Лишь успешное создание своего репертуара определяет развитие театрального организма, утверждает его принципы.
Влияние Фельзенштейна на развитие оперного искусства огромно. Но, может быть, самое главное заключается в том, что его постановки еще и еще раз подтверждали силу искусства, отличного от привычных оперных спектаклей, лишенных смысла, где публика восхищается громкой нотой певца, стоящего у рампы, пышными декорациями, похожими скорее на торт, чем на помещение для жизни людей, или на грубо раскрашенные, все в морщинах и складках холсты; где артисты меняют только костюмы, желая быть во всех случаях только красивыми; где дирижер занимается не драмой, а жестами рук, отвлекает на себя внимание публики, для чего встает на самую высокую подставку, где… Да полно говорить о безвкусице, которая легко захватывает в свои объятия многих и многих, мнящих себя ценителями искусства.
В этих условиях международный успех и признание искусства театра, созданного Фельзенштейном, нельзя переоценить. В сущности говоря, выдающиеся оперные режиссеры, которые стремились к обновлению оперы, или, вернее сказать, к освобождению ее от ненужных, вредных, не присущих ее природе наносных приемов, шли разными путями к единой цели. Они не повторяли друг друга. Но их объединяла общая идея освобождения оперы от глупости и пошлости, от использования ее средств воздействия вне связи друг с другом, вне подчинения единой драматургической идее. А это сразу не делается, это процесс непрерывной борьбы. Наверное, борьба — необходимое условие для самого существования сложной природы оперы.
В Праге я поставил два спектакля — оперу Кирилла Молчанова «Зори здесь тихие» и оперу Сергея Прокофьева «Огненный ангел». Трагические ситуации в первой волновали меня, как, впрочем, наверное, каждого, кто сталкивался с этим сюжетом. Композитор представил их сердечно и просто, с чувством сцены и точным расчетом на наше восприятие.
Несколько девушек в солдатском обмундировании погибли. Не могли не погибнуть. Цена огромна за «частный случай», которыми была наполнена война. Тут есть момент жертвенности, горькое обобщение и гордое воспоминание. Я ставил оперу с волнением, раскованно, откровенно, и спектакль получился. Во всяком случае, так казалось мне.
Участники его быстро поверили в обстоятельства оперы. Сроднились с ними, репетировали с удовольствием и абсолютным пониманием тех психологических ходов, которые обусловливали развитие действия, всего образного строя спектакля.
Неужели это не тронет публику? Нет, не тронуло. На первом спектакле был круг доброжелательных и хорошо понимающих ситуацию зрителей. Но успех был официальный. Слезы не дрожали на ресницах тех, кто сидел в зрительном зале. Мне высказывались комплименты устно, писались в газетах, но я-то кожей чувствовал недоумение многих, которые так и не поняли, не могли понять, за что и почему надо было вести группу чудесных молодых девушек под дуло вражеского оружия. Не дорога жизнь? Неужели не пропустить небольшой отряд с взрывчаткой к объекту — дороже?
Воображение любого из советских зрителей сразу же дорисовывает то, о чем не говорится подробно в опере. Если произойдет взрыв, могут погибнуть сотни люден, будет нанесен огромный ущерб борьбе с врагом. Нас, прошедших испытания нашей войны, это волновало своей жизненной, неумолимой и страшной логикой. Их удивляло нерасчетливостью: человеческая жизнь — главная ценность, надо ли ею столь легко распоряжаться?
Есть разные опыты жизни и разная оценка обстоятельств. Мне показалось, что зрители не хотели видеть, как зря гибнут хорошие девушки. А идеи, витающие над конкретными образами, за пределами того, о чем говорится на сцене, они принять не сумели.
Аплодисменты, рецензии, благодарности не в счет. Есть атмосфера, которую ощущает режиссер. Радость горячих, взволнованных репетиций сменилась отчуждением в зрительном зале. Я поспешил домой, коря себя за то, что «не зная брода, сунулся в воду». Урок заключался в том, что режиссер, ставящий спектакль в иной стране, должен перевоплощаться, осваивать новую логику восприятия жизни. Русский режиссер не может вдруг стать чехом, но он, как актер в роли, должен «влезть в шкуру» своего будущего зрителя. Знать его. Конечно, если ставить «Травиату» или «Кармен», можно априори всегда рассчитывать на расположение какой-то части покупателей театральных билетов. Но если ставится принципиально новое произведение, несущее зрителям новые художественные ассоциации, рассчитывающее на открытия новых нитей взаимоотношений театра и зрителя, претендующее на звучание общественное, надо знать, для кого оно ставится.
Впрочем, характер зрителя оперного театра в Чехословакии парадоксален. Много лет чехословацкие деятели оперных театров стоят во главе открытий новых оперных произведений. Оперы многих выдающихся современных композиторов впервые были поставлены в Чехословакии. Достаточно сказать, что в Праге проходили смотры всех опер Сергея Прокофьева. Кто еще может этим похвастать? Чехословакия имеет и своих современных композиторов мирового класса. Репертуарная жизнь чехословацкого оперного театра разнообразна и смела. Деятели театров — великолепные интерпретаторы современных опер. А публика? Несмотря на активный рост современного (и первоклассного!) искусства оперы, широкая публика предпочитает оперную классику XVIII–XIX вв. Это своеобразный феномен: передовые рубежи современной оперы заняты (и давно!) группой чехословацких энтузиастов, и это сочетается с упрямым неприятием основной массой публики всего нового, несущего атмосферу, ритмы, стилистику XX века.
