Фундаментом статьи является парадоксальная мысль, в соответствии с которой авторитарная система, сложившаяся у нас в двадцатые годы, объявляется "техноцентрической" и по своей сути родственной системе общественных и экономических отношений, сложившихся в то время на Западе. Реальность этой концепции И. Шафаревич доказывает тем, что видные представители западной либеральной интеллигенции — Фейхтвангер, Мартин Андерсен Нексе, Генри Уоллес и другие — не только не возмущались, бывая в Советском Союзе, беззакониями сталинского режима, но порой выступали с двусмысленными заявлениями или даже выражали симпатии к бесчеловечной командной системе. Однако убедителен ли такой способ обоснования открывшейся автору истины?
В двадцатые-тридцатые годы, когда в нашу страну приезжали названные автором статьи общественные и литературные деятели, т.е. спустя 130 лет (говоря округленно) после буржуазной революции во Франции и 270 лет (опять же округленно) в Англии, внеэкономическое принуждение в Европе давно уступило место эксплуатации наемного труда, гигантски выросла его производительность, возникли новые структуры производства и распределения, это создавало гарантии свободы личности, закреплённые буржуазной конституцией. Хотя в те же годы внедрение более эффективной техники было причиной Целого ряда негативных явлений — таких, как рост безработицы, инфляции, социальной незащищенности — гарантии эти в основном оставались незыблемыми. Человек уже не чувствовал себя "винтиком", он мог свободно выражать свои мысли на митингах и собраниях, принимать участие в политических движениях, партиях, бастовать, активно влиять на итоги парламентских и муниципальных выборов.
Что же до нашей страны, то "техноцентризмом" такого рода она в ту пору явно не грешила. Общеизвестно, что дореволюционная Россия не относилась к разряду высокоразвитых промышленных держав. Она была лишь "наиболее слабым звеном" в капиталистической системе. В 1920 году план ГОЭЛРО существовал только на бумаге, индустриализацию еще лишь предстояло осуществить. Слабость экономики обуславливала экстенсивные методы труда, которые требовали от людей колоссальных затрат физической энергии и ни с чем не сравнимой самоотверженности. Тяжелые социальные и экономические последствия мировой войны й революции, отсутствие взаимосвязи между затратами труда и реальной оплатой, полное отсутствие правовых гражданских гарантий — вот особенности сложившейся тогда ситуации. При нэпе несколько оживились исчезнувшие в результате революции буржуазные отношения, но "мудрая сталинская политика" очень скоро с помощью диктата власти и подчиненного ей репрессивного аппарата их полностью ликвидировала. Нельзя не согласиться с Игорем Шафаревичем в том, что "кульминацией командной системы явилась трагедия коллективизации — раскулачивания, обрушившегося на деревню в конце двадцатых — начале тридцатых годов". Однако Сталину при этом совсем не требовалось разрушать социальные и психологические устои, как считает Шафаревич. Крепостничество в России длилось более двухсот лет и наложило глубокий отпечаток на крестьянскую психологию. Неразвитость понятия самоценности человеческой личности, заботливо взращенная в народе вера в святость иерархиезированной государственной системы, т.е. все те же принципы "человека-винтика" в сочетании с энтузиазмом смирения, воспринимающего деспотизм и насилие как естественную форму существования, -все это уходит в самые корни той "космоцентричности", которая столь любезна сердцу Игоря Шафаревича. Вот на что прежде всего опирался "отец и учитель", когда укреплял свою единодержавную власть и затем проводил насильственную коллективизацию. Сталинская командная система, основанная на элементах феодально-крепостнической психологии, сохранившейся в сознании, сумела не только возродить методы внеэкономического принуждения, но и чудовищно расширить сферу их применения. Путем непомерной эксплуатации крестьянства, составлявшего в те годы 80% населения, а также репрессированных, численность которых уже в ту пору была немалой, на основе отторжения не только прибавочного, но и необходимого продукта создавалась большая часть национального дохода, использовавшегося для индустриализации и содержания административно-репрессивного аппарата. Внедрение технического прогресса при наличии по сути дела крепостного крестьянства и лагерей с дешевой рабочей силой не диктовалось экономической необходимостью, и потому его развитие во многом носило однобокий характер. Все это свидетельствует отнюдь не просто о различной степени технической оснащенности у нас и на Западе в двадцатые-тридцатые годы, а скорее о качественно различных уровнях общественно-исторического развития. Тем не менее, вопреки объективным фактам, исходя из начертанной заранее схемы Игорь Шафаревич утверждает, что сталинская командная система и западная цивилизация — всего-навсего разновидности одной и той же "техноцентрической системы". И что оба этих исторических феномена в равной мере представляют "попытку реализации сциенистски-техницистской утопии. Точнее, это два варианта, два пути такой реализации". В конечном счете — "две дороги — к одному обрыву"...
Согласно словарю Ожегова, "утопия — несбыточность, неосуществимая мечта". Действительно, для тогдашней России то, что Шафаревич упорно называет "техноцентризмом", было лишь мечтой, нелегкий путь к ее реализации только начинался. История свидетельствует, что дороги, о которых идет речь, оказались неоднозначными. Встав на путь технического прогресса гораздо раньше, западные страны уверенно продвигаются вперед и в настоящее время вышли на качественно более высокий уровень жизни. Зато наша дорога как-то не радует ни прямизной, ни гладкостью — здесь рытвины, там ухабы. И хотя мы постоянно очень спешим, однако продвигаемся крайне медленно. Совсем не так, как хотелось бы нам и как мечтал Н.В.Гоголь, т.е. чтобы "ровнем-гладнем" и чтобы "спешили посторониваться и давать нам дорогу другие народы и государства". Пока что дорогу уступаем мы — по эффективности производства, темпам экономического роста, качеству продукции. Негативные результаты в экономике, возникшие вследствие недостаточного "техноцентризма", оказывают непосредственное воздействие на социальную сферу. Мы отстаем от стран, идущих другой дорогой, по уровню медицинского обслуживания, по средней продолжительности жизни, но при этом имеем более высокий уровень травматизма и детской смертности.
Из сказанного следует, что доказать реальность умозрительной схемы, квалифицирующей Россию двадцатых-тридцатых годов и страны Запады как два варианта одной и той же системы, обычными методами невозможно. Любой анализ фактически существовавших тогда экономических и общественных отношений сразу же показал бы несостоятельность выдвинутой концепции. Поэтому в качестве доказательства И.Шафаревич использует не конкретные факты, а версию "загадочного" поведения "либералов", приехавших с Запада и положительно оценивающих все происходящее в России. При этом читателю объясняется, что причина такого рода "загадочности" может быть лишь одна — близость по духу и сути авторитарной сталинской системы и западных демократий. Однако в том, что иные писатели и общественные деятели Запада не выступали прямо против беззаконий сталинского режима, а в ряде случаев его и превозносили, нет ничего загадочного. Все они были свидетелями противоречий и пороков капитализма, которые в связи с начавшимся кризисом тридцатых годов носили острый характер и подчас казались непреодолимыми. На горизонте маячил зловещий силуэт германского фашизма. А они верили в человека, в его гуманные начала и надеялись, что возможен строй более справедливый, чем капитализм. Революция в России, полагали они, создала именно такой строй. Газеты, радио, произведения искусства — мощная машина сталинской пропаганды, успешно оболванивающая народ, — действовала и на них.
