– Мы очень любим музыку, маэстро, – сказала Дебора. – Вы не сыграете для нас? Одну из ваших сонат.
Может, это заглушит навязчивые голоса, подумал Сальери и сказал:
– Я сыграю мою любимую сонату, которую сочинил для самого императора.
Сальери весь отдался музыке и играл с таким самозабвением, что Джэсон понял: музыка для него единственный бог, которому он поклоняется. Глаза Сальери сияли, мелодия, невыразительная вначале, обрела изящество и блеск. И Джэсон, не удержавшись, воскликнул:
– Вы играете Моцарта! Сальери в бешенстве закричал:
– Это моя музыка! Музыка Сальери!
Но когда он вновь опустил руки на клавиши, Моцарт окончательно взял верх над Сальери.
– Прошу прощенья, маэстро, – упорствовал Джэсон, – но это ведь Моцарт.
Сальери совсем вышел из себя и невпопад колотя по клавишам, крикнул:
– Ложь! Здесь запрещено упоминать его имя! А вы знаете, как я с ним поступил?
Джэсон с Деборой замолкли. Даже смотритель весь обратился в слух.
– Через сто лет при дворе позабудут о его музыке, – объявил Сальери. – При дворе я был первым капельмейстером и не унижался до подражания ему. Я превосходил его талантом. Я был старше. На шесть лет. Бетховен и Шуберт были моими учениками. Без меня Бетховен был бы ничто. Я бы и его выучил, но он не желал меня слушать. Даже ребенком он ставил себя выше меня, самого богатого, самого знаменитого и могущественного музыканта империи.
– А что было потом? – спросил Джэсон.
– Я одержал над ним победу! К чему вся эта пустая болтовня о его музыке? Я поставил его на место. – Он схватил чистый лист бумаги и сделал вид, что читает. – Вот что по моему совету написал ему император, когда он представил свою оперу Императорскому театру.
Сальери без запинки читал навеки запечатлевшиеся в его памяти строки:
«Благодарим вас за представление Дирекции партитуры вашей последней оперы „Свадьба Фигаро“. Мы ознакомились с вашим сочинением и вынужден сообщить вам, что в настоящее время не считаем возможным поставить эту оперу на сцене. Партитура не содержит ничего интересного или нового, и во многих местах повторяет приемы, которые до вас с большей выразительностью использовали в своих сочинениях Паизиелло и Глюк, что, по нашему мнению, делает вашу оперу подражательной и непригодной к постановке. Дирекция театра также придерживается мнения, что либретто вашей оперы не встретит одобрения при дворе, а некоторые места в нем вызовут неудовольствие высокопоставленных лиц. Ваша опера не заслуживает внимания, она лишена оригинальности и достоинств. За последнее исполнение вашей салонной музыки вам заплатят десять гульденов. Просим вас также в дальнейшем при посещении Гофбурга входить через заднюю дверь. Гофбург любимая резиденция императора, и Его Величество недоволен тем, что в прошлый раз вы наследили в парадном подъезде».
Джэсон спросил:
– Маэстро, неужели вы в самом деле посоветовали императору написать подобное письмо?
– Да. Текст письма мой. Никто не пользовался таким доверием у императора, как я.
– Но «Свадьба Фигаро» увидела свет! Несмотря ни на что.
– В конце концов император Иосиф не разрешил отослать письмо. Но я его пошлю теперь. Новый император, брат Иосифа, прислушивается к моим советам.
– Он скончался. Сейчас правит его сын Франц. Уже много лет.
– Я близкий друг императорской семьи. На Венском конгрессе я дирижировал оркестром. Они не одобряли его музыки, уж я-то знаю. От «Свадьбы Фигаро» не осталось и следа, как и от его тела. Вам удалось разыскать тело?
Сальери бросал им вызов. С торжествующим видом он шагал взад-вперед по комнате.
– Значит, императорская семья разделяла ваше мнение о Моцарте? – спросила Дебора.
– Конечно!
– Они вам так и говорили?
– Мадам, я ведь не так глуп, им не за чем было высказываться об этом вслух. Я догадывался об их чувствах. Я был виртуозом во всем. Князь Меттерних называл меня королем интриги и говорил, что, будь я его противником, он бы не знал покоя. Вы думаете, я нахожусь здесь из-за болезни?
– А почему же? – спросила Дебора.
– Шш… – Сальери поманил их к себе. – Я нахожусь здесь под защитой. Есть люди, которые желают мне смерти.
– Кто же это?
– Я вам не скажу, иначе вы меня выдадите. Но мне удалось избавиться от да Понте.
– Он жив, – вставил Джэсон.
– Без меня ему не написать бы ни единой оперы. А его друг мертв.
– Вы угощали Моцарта гусиной печенкой у себя на ужине в тот вечер? – напрямик спросил Джэсон.
– Этим варварским немецким кушаньем! Кто вам это сказал?
– Многие люди. Вы хотели отравить его этим кушаньем, маэстро?
– Смертельны не только яды, но и некоторая пища, – поучительно произнес Сальери.
– Отчего вы угощали такой пищей Моцарта, если знали, что она вредна?
– Это не яд. Есть много способов отравить человека: порошок, растворенный в вине, отравленная перчатка, грязный ватерклозет…
– И тело исчезло, – задумчиво произнес Джэсон.
– Пепел был развеян по ветру. Не осталось никаких улик. Раз нет тела, нельзя доказать и вину.
– Вы дошли до кладбища?
– Началась ужасная метель. Я не мог туда добраться.
– А почему исчезло тело, вы знаете?
Сальери начал хохотать, смех перешел в истерические рыдания, а затем в приступ кашля, который, казалось, удушит его.
Смотритель подал ему стакан воды, но Сальери сделал несколько глотков лишь после того, как тот ее попробовал. Он погрузился в угрюмое молчание, не обращая больше внимания на посетителей. Они стараются загнать меня в тупик, думал он, хотят вернуть прошлое, но им ни за что не найти того аптекаря, я назвался чужим именем, да он и не знал меня в лицо, он тогда уже был дряхлым стариком и, видно, давно умер, к тому же аптекарь обязан отпустить покупателю яд, пусть даже мышьяк, они не посмеют меня тронуть, у меня связи при дворе, меня защитят, вот почему я здесь, найти бы только священника и обрести наконец покой, чтобы не гореть в вечном огне.
И тут он услышал, как смотритель говорит посетителям:
– Вам лучше уйти. Что если он вдруг отдаст богу душу в вашем присутствии? Тогда не миновать беды. Он совсем слаб, еле дышит. Это может случиться в любую минуту.
Он слышал и другие голоса, кричавшие:
«Твои дни сочтены, Антонио, смерть близка, твои дни сочтены, они настигают тебя».
Он повернулся к посетителям и в зеркале на стене увидел свое отражение. Он не узнал себя. Неужели это я, ужаснулся он, безобразный, сломленный жизнью старик?
Гордость и раскаяние боролись в нем, прошлое не давало ему покоя, он не отводил от зеркала напряженного взора; хор голосов снова звучал у него в голове: голос Моцарта, – но он ведь мертв, – голоса да Понте, Иосифа, и снова голос Моцарта. Неужели Моцарт будет вечно преследовать его? Моцарт, подступавший все ближе, восставший из могилы. Но ведь могилы нет. А значит, нет и Моцарта.
