— Мне теперь все это безразлично. Дни мои уже сочтены. Хотел бы лишь заметить вам, Александр Сергеевич, что история без иуд не делается. Только одним из них везет больше, а другим — меньше.
— А вы лично к каким себя относите?
— К тем, которым повезло меньше. Уверен, что кому-то другому из нашего ГРУ повезет больше. Так было всегда, так оно и будет впредь.
Следователь посмотрел на часы: времени было уже много. Поняв, что разговор их затянулся, он допечатал протокол на машинке и, подавая его на чтение и подпись Полякову, сказал:
— Встретимся теперь на заключительном допросе через три дня. Мне это время необходимо для того, чтобы проанализировать все материалы следственного процесса, потом вместе с вами выявить и устранить возможные противоречия и восстановить полную ясность и объективность при подготовке обвинительного заключения…
— Вот о чем я и говорил, — пробормотал Поляков.
— Не понял, о чем вы? — удивился Духанин.
— О том, что дни мои до обвинительного заключения уже сочтены. Так скажите же, сколько дней осталось мне жить? Месяц? Два?.. Или три?
— Читайте пока протокол, а там видно будет…
* * *
После этого допроса мысль о том, что жить осталось немного, как вбитый гвоздь, засела в голове Полякова. В душе тоже что-то ныло и болело. Всю ночь провалялся он на кровати, не в силах заснуть. А когда чуть забрезжил рассвет, он встал и подошел к окну. Раннее июньское утро наступало на московские улицы очень медленно. Солнце еще не взошло, а птахи начинали уже прочищать горлышки, готовясь к утренней спевке. Генерал любил этот утренний мир и его особенные минуты общения с пробуждающейся жизнью, когда каждый человек обнажал после сна свою беззащитную суть, когда жизнь представлялась началом движения людей и событий. Но и на сей раз, как и накануне вечером, Полякова мучила все та же гнетущая мысль: «Сколько жить осталось?» От этой мысли, вытеснившей все остальные, голова болела и ныло сердце. Но, возможно, ныло оно больше и от понимания того, что по уши увяз в предательском дерьме.
Та жизнь, из которой он уже собирался и должен был уходить, была прекрасной и всегда сопряженной с риском. Да, Поляков привык ходить по острию ножа, и он не мыслил уже себе другой жизни. И вдруг, как никогда раньше, ему захотелось вспомнить всю свою прошедшую жизнь[107], все, к чему стремился и что успел сделать.
И, словно в обратной прокрутке киноленты, перед ним начали мелькать кадры из его детства и юности, эпизоды из военной и послевоенной жизни. Вот он — школьник времен коллектизации и индустриализации страны среди группы пацанов, издевающихся над своим сверстником из соседнего дома. А вот уже и выпускник Старобельской средней школы, что в Луганской области, взахлеб сообщающий друзьям, как вместе с отцом — бухгалтером плодоконсервного завода — поймал сетью на реке Айдар огромную щуку и, вытащив ее на берег, оглушил одним ударом кирзового сапога. Рассказывал об этом под восхищенные восклицания дружков, добавляя много такого, чего не было на самом деле. Упиваясь завистливым блеском глаз своих корешей, юноша Дима Поляков чувствовал себя тогда героем. Веселые друзья, девушки… все кружилось в памяти. Затем началась строгая армейская жизнь в Киевском артиллерийском училище. Потом был боевой путь по дорогам войны на Западном и Карельском фронтах. После войны — учеба в Москве в Академии имени Фрунзе и на курсах Генерального штаба Вооруженных Сил СССР. Высшее военное образование получил поверхностное, но, несмотря на это, распределился в центральный аппарат ГРУ. Тогда же удачно женился на дочке генерала и вскоре был командирован в Нью-Йорк на должность прикрытия — сотрудника советской миссии при ООН. Особого рвения к своим прямым обязанностям не проявлял, больше заботился о своей семье…
И тут Поляков вспомнил, что по возвращении из первой загранкомандировки вел он образ жизни скромный, тесных связей с коллегами не устанавливал, избегал участия в компаниях по случаю награждений, присвоения очередных воинских званий или повышений в должности, зато выделялся угодливостью по отношению к начальству. «Наверное, благодаря этому и направили меня во второй раз в Америку, причем сразу на должность заместителя резидента по спецразведке, — подумал Поляков. — И именно тогда я и вляпался в шпионское дерьмо. Наверно, не следовало направлять меня во второй раз в Нью-Йорк, где я окончательно потерял уверенность в правоте своей жизни. Да, не хватило мне мужества и твердости остаться самим собой… Страху на войне не знал, а тут вот на тебе… пошел на подлость, хотя знал, чем все обернется. Странные мы все-таки люди, — вечно недовольны тем, что имеем. Ведь все было — и квартира на Калининском проспекте, и машина, и престижная работа, и семья. Спрашивается, зачем было приносить столько горя и несчастья своим же разведчикам, не говоря уже о близких родных и знакомых. Вся беда, что сам ты взял на себя крест Иуды. И потом понесло тебя, как по течению реки. Хотел остановиться, но не мог, как будто змея своим взглядом зачаровала тогда. В пасть к ней сам шел, и не было сил у тебя, чтобы остановиться и сопротивляться…»
И на второй, свободный от допроса день Поляков продолжал укорять себя: «Вот с чьего голоса надумал ты раскачивать страну родную в самый разгар «холодной войны»? Против какой громады ты пошел!? Неужели ты не понимал тогда, что разбить матушку-Россию не удастся никому? Это же тысячелетняя Россия! Об нее столько уже государств зубы сломало! Даже немцы с огромным войском Гитлера ничего не смогли поделать. Победить Россию можно только собственными руками, руками самих русских. Для этого они должны посеять смуту в стране, обезуметь от состояния этой смуты и разорить ее. Ты же понимал, что победителем тебе не стать, а вот клеймо предателя получил ты на века и на память всем поколениям! И не очиститься тебе от этого клейма никогда! Пропал ты в этой жизни ни за грош!» И по лицу его медленно текли бесчувственные слезы: кто знает, возможно, откуда-то из глубин детства или отрочества выползло впервые угрызение совести. Выползло и посыпало соль на рану. Жизнь, еще вчера светившая белой полоской неба над Москвой, теперь превращалась в могильный мрак.
Внутри у него было гадко. Заснуть, как и накануне, он долго не мог, пытаясь выдавить из головы приходившие то и дело колючие мысли. Когда все же заснул, то приснился ему сон: фэбээровец Джон Мори стоял на трибуне и, улыбаясь, подмигивал ему. И было в его улыбке что-то холодно-плотоядное и в то же время доверительное. Потом он начал громко провозглашать с трибуны: «Ты, молодец, Топхэт, что выбрал нас и пришел к нам! Ты — наш человек, Топхэт!» Отгородившись рукой от взгляда Джона Мори, Топхэт со злобой крикнул ему в ответ: «Отстань от меня, Сатана!» И в этот момент Поляков проснулся, осторожно ощупал себя и успокоился. Видя, что настало уже время завтрака, он вытер со лба проступивший холодный пот и, подумав о том, что во сне и не такая чепуха может привидеться — на то он и сон, и наваждение, — стал готовиться к приходу за ним конвойного.
