В тот же вечер Николай скажет Дмитрию Блудову, главному организатору «саммита»: я сегодня беседовал с умнейшим человеком в России. Понятно, что это сказано «для прессы», но все же — два часа разговора, который, наверное, был содержателен.
Пушкин получает задание: писать записку о новых принципах народного образования в России. Его приглашают к участию в просветительской программе нового государя, в которой уже участвует старый его знакомец Сергей Уваров. Правда, с недавних времен они в ссоре. И ничего не выйдет из этого проекта, Пушкин первый от него отстранится; но это будет позже. Пока же, в эти несколько праздничных дней, он согласен. Ему и вправду есть что сказать о новом знании, том знании, что неким целым — потенциально, в момент исторических прозрений в Михайловском — ему открылось. Ему есть что сказать о Москве.
Это знание и составляет характеристику нового Пушкина. Он знает, как оформляется (сочиняется?) историческое русское целое, какие духовные скрепы его удерживают и какое слово обеспечивает работу этой конструкции. В этом он теперь главный специалист. Он — наследник Карамзина.
Последнее очень важно. Николай сохранил пиетет к имени Карамзина [77], он сознает его значение как политической фигуры, крайне ему необходимой, тем более сейчас, когда трон под ним еще не слишком стоек. Ему нужен новый Карамзин, историограф, поэт, просветитель. Писатель «в духе Вальтера Скотта», читаемый и почитаемый в обществе. Несколько шаблонный образ (Николай всегда был склонен действовать по шаблону и инструкции), но в данном случае это можно посчитать за что-то второстепенное. Царь не слишком задумывался о том, московский это выбор или петербургский; тайное склонение Карамзина на московские позиции вряд ли ему было ведомо. Пушкин прокламировал московскую позицию более открыто, но так же вряд ли это было заметно Николаю. Ему нужен был новый историк. В разговоре — так можно предположить — Пушкин обозначил свою способность наследовать Карамзину. Он — еще одно предположение — рассказал Николаю о Москве. И показался умнейшим человеком в России, почему нет? И получил задание писать записку о принципах новой российской школы.
* * *
И — не выполнил этого задания.
Тут мы возвращаемся к главной теме данного эссе: праздничной демобилизации Александра Пушкина, которая совершилась показательно противоположно его михайловской праздничной мобилизации.
Москва приняла Пушкина в свои объятия; он шагнул в них — и как будто растворился, рассыпался на застолья, встречи и приемы. Гнет был с него снят: в тот же миг «каменный» Пушкин, который двумя месяцами ранее проговорил в пустыне «Пророка» — и пустыня расступилась, — этот «каменный» Пушкин стал «воздушным».
Московский праздник наложил на черченого человека Пушкина цветной и дробный, пляшущий узор. И — псковский чертеж был смыт, духовные координаты, обретенные в ссылке, распались.
Вопрос: почему с ним так обошлась Москва? Да, Пушкин читал в этот приезд «Годунова» [78] и получил восторженное признание умнейшей московской молодежи. Действие его волшебной драмы началось. И одновременно продолжилось его, Александра, бездействие, распыление на праздные атомы.
Почему так? В Москве он не был 15 лет. Он сочинил ее заново в своем Михайловском, и это сочинение оказалось правдивее того, что есть Москва на самом деле. Оно было и есть метафизически верно. Ее «часовой механизм» в пушкинской драме был очерчен правильно.
Не очерчен: запущен заново. С «Бориса Годунова» началась новая московская эра.
Тогда выходит, что Москве только этого и нужно было от Пушкина. Он сказал свое слово и еще подтвердил это «Пророком»: краеугольный камень современного русского языка — московского языка — был заложен.
Зачем еще нужен Пушкин, «бумажный» царь? Для поклонения, для праздника, для качания в пуховой шляпе. Он стал нужен Москве как икона.
Как жертва. Такой примерно поворот. Разумеется, все это условно: город не человек, чтобы рассуждать так и поступать эдак, все это метафоры. Но Москва такой город, более чем город, который все же отчасти «человек». Она рассуждает так и поступает эдак, и главное, умеет приносить себя в жертву и принимать жертвы.
Москва отменила наказание Пушкину. Или так: она переменила ему наказание.
* * *
Событие «Пророка» не было отменено. Оно отодвинулось, замкнулось в своем июле, на «горе» — лучше «пике» — 1826 года (Пушкин стремительно с него съезжает). Событие «Пророка» составилоикону слова. В пустоте, которая отворилась по всей России, «Пророк» нарисовался источником нового света, нового ментального притяжения.
В этом свете и этом притяжении заново увиделся-собрался бумажный русский материк. Свободное движение по нему Александра Пушкина — разве он теперь не свободен? наказание его отменено — это вольное движение от Эрзерума до Оренбурга отныне только подчеркивает незыблемую статику нашего бумажного материка. Составилось классическое строение слова, образец для подражания, образ для (литературной) молитвы. Интереснейшее сооружение: страна из слов, встающая поверх реальной — обыденной, огромной, на три четверти бессловесной, — открытой для перманентного путешествия.
Карамзин и Пушкин
Путешествие — реальное, по России «бессловесной» (до-словесной) — есть первый опыт протяжения (московской) точки слова.
Сама по себе эта «москвоточка» не слишком склонна к странствию. Карамзин постарался найти средства для приведения ее в движение — и довольно в этом преуспел. Новое слово, им понукаемое, скоро побежало по строке-дороге.
Далее побежал — Пушкин.
Пушкинское путешествие, тайное и сокровенное, привело к открытию упомянутого материка русской прозы. Его белейшие, точно застланные снегом, «говорящие» пейзажи тогда впервые нарисовались перед умственным взором русского человека.
В самом деле, Пушкин представляется своего рода Колумбом: часть света (того света, что разливается в наших головах) была им обнаружена — он первым взошел на ее берег.
Карамзин в рамках данной метафоры представляется ее «географическим» провидцем, проектировщиком, точно рассчитавшим путь на следующее русское «полушарие». Пушкин прошел этим путем, достиз «будущего» берега (берега будущего); от него вперед на сто лет раскатилась страница нашего классического текста.
Чудная земля, страна, заливаемая с запада на восток — мы так и пишем: с запада на восток, слева направо — неостановимо бегущим текстом. Где-то посередине страны-страницы поднимается гора Толстого.
