А мне повезло, потому что я рисковала не жизнью, я рисковала всего лишь показаться вам дурой или ничтожеством… или и такой, и такой одновременно. Даже не знаю, как сказать. А потом, когда мама… В общем, все очень сложно. Но вы помогли мне. Мне помогла Ирена. Вы – мои подруги, и все, что с нами произошло, я не променяю ни на что на свете.
Она расцеловала Лиз и Меган, а потом отвернулась и зашагала прочь. Уже рядом с машиной, в которой ее ждал отец, она повернулась обратно и крикнула через всю парковку:
– А еще, Мистер К., я решила стать учителем… таким же учителем, как вы.
Дебра Стюарт стояла в сторонке, наблюдая сначала за тем, как девочки прощались с Сабриной, а потом за тем, как уезжала домой с дедушкой Биллом Лиз. Наконец уставшая Меган бросилась к ней в объятия, но потом охнула и отпрянула, увидев, что руки матери сплошь покрыты синяками.
– Мама, что это, что происходит?
– Давай поговорим дома, когда вернется отец.
– Нет! Скажи мне сейчас!
Дебра жестом подозвала Тревиса, а потом спокойно сказала:
– Это рак. Он вернулся. Я справилась с ним однажды, значит, мы сможем победить его и на этот раз. А все подробности – вечером, когда вернется папа.
Как только в дверь вошел отец, Меган по его посеревшему от усталости лицу поняла, как тяжело у него на сердце. Все семейство собралось за обеденным столом.
– Теперь рак нашли в печени. Пять очагов. Мне придется пройти еще один курс химиотерапии.
Меган почувствовала, что на глаза наворачиваются слезы и с тоской сказала:
– Почему все не может быть так, как раньше? Я все время молюсь, чтобы ты опять стала такой, как до всего этого.
– Страдания всегда были и будут, милая моя девочка, – сказала ей Дебра. – Мы молимся не для того, чтобы наладить свою жизнь или получить то, чего хочется. Так делают дети, потому что считают молитву каким-то волшебством. Входя в церковь, мы прежде всего видим распятого на кресте человека. Этот человек умер, чтобы нас спасти… не дать нам все, чего нам пожелается, а спасти наши души. Вот это нам понять труднее всего. Суть вовсе не в том, ответит Он или не ответит на наши молитвы, а в том, чтобы мы старались быть такими же, как Он, независимо от происходящего на этой планете. «Да будет воля Твоя, Господи». А печаль и боль в мире будут всегда.
Меган уже много раз слышала эти слова и всегда просто принимала их как высшую мудрость и истину, но теперь эти же самые слова всколыхнули что-то в самой глубине ее существа и обратились неутолимой сердечной болью.
Дебра подала ужин, и Марк кивком показал, что можно начинать молитву.
* * *
На следующий вечер по телевизору показали ролик сети Американских центров лечения онкологических заболеваний, где «в основу методики лечения положен комплекс самых современных достижений традиционной, комплементарной и духовной медицины». Меган переглянулась с матерью и отцом… все они в этот момент почувствовали, что Господь показывает им, куда обратиться…
Фраза «Да будет воля Твоя, Господи» накрепко засела в сознании Меган, и она не раз мысленно повторяла ее. Со временем она начала чувствовать, что покой к ней приходит вместе со смирением. Ее пастор часто говорил, что «когда Бог входит в жизнь человека, во мраке появляется луч света, и после этого ничто уже не будет таким, каким было прежде». Именно это и говорил об Ирене во время экскурсии по гетто профессор Леоцяк – она была лучом духовного света в окружающем ее мраке. Таким же рассекающим темноту лучом света Ирена была и для Меган. Мир был полон и боли, и божественных чудес…
Рак у Дебры Стюарт снова ушел в ремиссию, и это позволило Меган с Тревисом отправиться летом 2005 года в Варшаву – на 95-летие Ирены. На этот раз, если не считать Лиз и Джессики Шелтон, в Польшу полетели недавно введенные в труппу Миган Истер и Мелисса Квири.
…Конференц-зал, расположенный на третьем этаже обычно тихого и спокойного Францисканского приюта, был залит светом флуоресцентных ламп, полон репортерами и гостями. Ирена скромно сидела у дальней стены зала в инвалидной коляске. Она, как всегда, была одета в неброское черное платье, а белоснежные волосы ее были перевязаны черной ленточкой. Она радостно приветствовала всех входящих взмахом руки, а потом разговаривала с каждым из гостей, принимая поздравления. Когда в комнате появился Мистер К. с девушками и Тревисом, лицо Ирены просияло счастливой улыбкой, и она нетерпеливо протянула к ним руки. Она обняла каждую из школьниц и особенно порадовалась тому, что ей наконец удалось познакомиться с Тревисом.
Затем Ирена надела очки с толстыми линзами и прочитала заготовленную речь, строго грозя пальцем и упрекая лидеров современного мира за то, что они допускают войны и попытки геноцида. Потом она вернулась к теме Варшавского гетто:
– Меньше процента. Вот сколько нам удалось спасти. Арифметика страшная, но очень важная. Во время ликвидации гетто немцы каждый день вывозили в Треблинку и убивали там по 5–8 тысяч евреев. За всю войну нам удалось спасти всего 2500 детей. Но и математика спасения была не менее страшной. Ради спасения одного еврейского ребенка рисковать жизнью приходилось десяти полякам и двум евреям. Но выдать этого ребенка и приютившую его семью мог всего один информатор или, хуже того, шантажист. А ведь схваченному эсэсовцами человеку грозила даже не тюрьма, а смерть… причем смерть всей семьи. Все мы должны задаваться вопросом: «А как бы в такой ситуации поступил я?» Но понимание сложности этого вопроса не избавляет меня от сожалений, что я сделала так мало. Меньше одного процента!.. Я согласна со словами одного из основателей Жеготы Владислава Бартошевского. Он когда-то сказал так: «Все возможное сделали только погибшие».
* * *
Первый спектакль они сыграли в актовом зале редакции самой крупной польской ежедневной газеты «Газета выборча», тиражи которой превышают миллион экземпляров, перед польскими школьниками и студентами. По окончании спектакля некоторые из них вышли на сцену и вместе с членами труппы «Жизнь в банке» отвечали на вопросы зрителей. Один молодой человек сказал:
– Сейчас такую работу в Польше ведут около 60 молодежных групп… и все это благодаря Ирене Сендлер и школьницам из Канзаса.
Уже уходя со сцены, Лиз вдруг заметила, что во втором ряду остался сидеть бледный, седовласый мужчина, одетый, несмотря на июньскую жару, в старомодный шерстяной костюм. Если не считать старческого тремора, он сидел абсолютно неподвижно, накрыв руками какой-то лежащий на коленях предмет… то ли скрывая какой-то позорный секрет, то ли оберегая от чужих взглядов великое сокровище.
