Наконец ее арестовали. Она всегда боялась боли. И пронесла в камеру во рту стекло. Очень аккуратно она перерезала себе вены. Как и положено отличной студентке-медичке…
После ее смерти в течение целого года джазист брал деньги у ее матери – для посылок Асе! И пропивал их со своими девками… Ей понравился бы такой конец ее истории…
В 1956 году К. был реабилитирован, Ася тоже. Вместе с Асиным двоюродным братом К. получил ее вещи. Эти вещи они разделили. К. достались розовые трусики, заштопанные через край тюремными нитками, и черный берет, который она так любила.
«Хоть бы пожар, кража, болезнь – ну хоть бы что-нибудь, как у людей…»
Рассвет надвигался за окнами, а покойник все, кажется, был недоволен. История про женщину тридцатых годов оставила его равнодушным. Он не хотел рока. Русский парень – он жаждал любви.
– Любви!.. И только любви! – так объявил Лысый и Отвратительный и обратился за помощью к простому человеку.
Это был дед, прибывший с родины покойника – из дальней волжской деревни. Ну конечно же, это был он, наш состарившийся Иванушка-дурачок, представитель вековой народной мудрости. Ляпнет что-нибудь – глянь, и вышла вековая мудрость, которая всех нас переживет. Самый распоследний старый Иван-дурак, который знает некое слово, слово-надежу, мудрейшее наше слово!
Но дед был так пьян, что не смог ляпнуть слово-надежу. Пришлось прибегнуть к вопросам, чтобы припасть к роднику.
– Ну, дед, вспомнишь хоть какую историю про любовь?
Дед только захихикал. А потом сказал, что дело было на Балтике и он тогда пил что-то зеленое.
Потом дед замолчал, но мы все ждали слово-надежу.
– Эх, милки, – прохрипел дед, – где ж я только не был! В Германии был – так ее разэтак!
И тут он вдруг заорал, что задают ему не те вопросы и что есть на земле только два вопроса, на которые должен отвечать старый человек: как кормят? и не бьют ли?
– В войну попал в немецкий плен, – окончательно разговорился дед. – Ох, как меня били! И не кормили. Потом к американцам в плен попал. И там били, но кормили. А потом уже в Сибири… Ну, там – ясное дело… А потом, как выпустили – вот уж сколько годков все хорошо: не бьют и кормят… Все хорошо, все по-человечески. Все продукты в магазине беру. Только пораньше пойтить надо. Эх, милый, знаешь, какая она, наша деревенская любовь: чтоб не били и кормили – вот и вся любовь… А ваша, городская, она только подведет. Слушай, что с родственницей моей приключилось.
Дед так разговорился, что мы стали даже разбирать некоторые его слова.
Сеструха моя кругленькая, ладненькая и еще не старая. А когда все зубы вставила – хочь замуж иди. А ведь бабка. И вот эта самая сеструха сторожем работала в райисполкоме. И там-то в кабинете предрика (председателя райисполкома) и любилась она ночью с зятем… Да! Вот так! Такие дела-а!..
Как-то ночью приди они с зятем в кабинет предрика. Свечу на стол поставили, чтоб лампу не зажигать. Ну, сделали они свои дела – и заснули. Потому поддамши были. А свеча и упади. И сгорел райисполком. Как сами-то живы остались!
Дед замолчал, наверное, задумался. А может, горевал о сельсовете.
– А дальше, дальше-то что было? – посыпались вопросы из темноты.
– Дальше, – обстоятельно сказал дед, – муж секретаршу бил.
– Какую секретаршу?
– Председателя секретаршу. С синей рожей секретарша ходила. У нее серебряная свадьба готовилась, она и купи ящик водки и поставь от мужа в райисполком в сейф, чтоб не выпил.
– Ну, а с сеструхой-то?
– Суд был, – радостно сказал дед. – Судом ее судили. Судья у нас новый – женщина. А в универмаге как раз сапоги должны были давать японские. Ну, милиционер прибежал сказать: он в универмаге всегда стоит, пластинки слушает. А я в это время на суде в зале сижу. И все это дело сразу раскусил. Как она, судья-то, заседание остановила – вроде бы посовещаться, – я сразу шасть в универмаг. Два раза ошибался – ложная была тревога. А в третий раз точно – завезли. Хорошо, что универмаг от суда через дорогу. Так между судом и магазином мы все и бегали. И новая судья тоже. Я был тридцать седьмым по переписке. Тридцать седьмым меня переписали. Купил красные японские. Они у нас в передней стоят теперь. Красивые, но дорогие, падлы.
– А с сеструхой-то, с сеструхой-то что? – орали уже со всех сторон.
– Присудили, – ликовал дед, – будет выплачивать в райисполком по сколько-то рублев в месяц из зарплаты. За тыщу лет выплатит.
– А что ж ее не приговорили-то?
Дед задумался. А потом сказал совсем радостно:
– А за что ж ее? Она невиноватая. Потому не с блядства легла с зятем-то. У нее Нюрка, дочка, водянкой заболела. Раздуло дочку всю. Вот она, чтоб зять на сторону не гулял… и встречалась в райисполкоме. Жалко ей зятя было, и дочку тоже. Все-таки не чужие.
Я даже застонал: ну конечно же! Это была она – величайшая история про Любовь. Сколько тут всего: и любовь к дочери и к зятю, и свеча, и суд, и болезнь, и кровосмешение, рок, и обнародование, и позор, и справедливости конечное торжество. Но главное – чистота! Чище я слыхивал только частушку:
Ох, тошно мне!
Ктой-то был на мне:
Сарафан не так
И в руке пятак.
Наступила тишина.
И раздался оглушительный голос – голос Д.
Как же все перепугались!
Но тотчас в темноте захихикали…
Услышав это пьяное хихиканье, мы с облегчением поняли: это вошла поддатая актриса Л. – и врубила принесенный магнитофон. На полную мощность.
Голос занудливо и без выражения читал последний сценарий Д. Все благоговейно внимали…
Ах, до чего мы любим голоса покойников! Включаю в воскресенье телевизор, а передо мною лицо знаменитого певца, который давно помер. И покойник глядит на меня так приветливо и поет с экрана интимным голосом: «Все еще впереди… все еще впереди…» Напоминает, родимый. «Голодные послевоенные…» – грохотал между тем в темноте голос моего друга Д., уже познавшего, что впереди.
В мутном сумраке наступившего рассвета голосом Д. заканчивался «Наш Декамерон».
Тракт. Деревенька у самого тракта. Все сверстницы давно вышли на дорогу, проголосовали – и увезли их ревущие грузовики в город, где «все свои да наши»… В городе Магадане жил теперь ее брат.
Она выросла. Поднялась ее грудь, и глаза синие-синие. И все чаще выходила она продавать ягоды у дороги. И тогда тормозил грузовик, и молодой шофер с бешеными глазами:
– А ну, поедем, красивая?
Брат посылал письма из Магадана, и она читала их вслух матери. И одна у нее была мечта – в Магадан.
Брат обещал, что заберет ее. Но дни шли, и месяцы тоже, но не забирал ее брат в Магадан.
