Но когда мы попали к Шкловскому, он так Колю зажал, так взял в оборот, что с первого же дня муж начал заниматься по полной программе. Он с утра уходил на занятия и днем приходил. Персонал в Центре очень ласковый, я их называю душевнобольными: «Ничего, Николай Петрович, ничего. Войдите, так вам удобно? Давайте с вами пройдемся до окна». — «А..!» — «Хорошо, хорошо». Вот так, потихонечку, потихонечку прошло два месяца, и когда Крылов пришел в Центр и увидел Колю, он мне сказал: «Я не ожидал, что произойдет такой рывок».
Люди получают меньше поражений, чем Коля, и умирают. Надо понимать, какая у него сила воли или ангелы-хранители какие, и Господь Бог, который так его любит. Колю спасли и люди, которые за него молились. Письма и телеграммы к нам приходили миллионами! Я до сих пор не могу их разобрать. Я, как только их открываю, тут же начинаю рыдать. Многие пишут стихи: «Мы без вас не можем, вы для нас ангел доброты, вы для нас надежда, вернитесь, вернитесь. Без вас этот мир одинок». Пишут люди, которые никогда с ним не были знакомы, не его близкие друзья. Из Канады, из Италии, из Израиля, из Англии, со всей нашей страны. А люди, которые с ним сталкивались, пишут: «А вы помните?» Как он может помнить? Мне звонят из Израиля: «Вы должны нас помнить, мы были на вашем спектакле». — «Конечно, помню!» — «Мы молимся за здоровье Николая Петровича в синагоге. А моя невестка, она русская, она молится в православном храме. Вы помните этот храм?»
Наверное, люди все вместе его подняли. Спустя восемь месяцев после аварии он пережил еще две нелегкие операции, ему очень тяжело, он ослаб и физически, и психически. Мозг не может сконцентрироваться, но когда я пишу эти строки в самом конце ноября, пошла вторая неделя его повторного пребывания в Центре, и опять рывок вперед. Он уже может работать с ассистентами Шкловского. А первую неделю я просто сидела и думала: «Сейчас у меня голова пойдет кругом, сейчас я сойду с ума». Коля: «Я не хочу заниматься!» Уходил, не концентрировался. Шкловский мне говорил: «Дайте нам две недели. Он опять сам себя соберет и пойдет вперед». И действительно, прошло две недели, Коля сам приходит на занятия, сам к ним собирается. Невероятная все же в нем сила. Может быть, в каких-то своих девичьих мечтах, когда каждый в юном возрасте грезит о любви, я видела именно такого мужчину? Я никогда не понимала, что такое красивый мужчина. Я видела того, кто должен был стать отцом, братом, хозяином, созидателем. Его характер проявляется даже сейчас, когда он еле говорит. Мы с ним гуляем рядом с домом по Гоголевскому бульвару. Я говорю: «Смотри, Колясик, какой домик!» Он еле-еле: «Я тебе куплю этот домик». Он привык говорить: «Сколько тебе нужно денег? Кому надо помочь?» Говорю: «Человек один заболел, нужны деньги». — «Так возьми. Возьми из гонорара и отошли, раз человеку нужна помощь». Бесконечное желание помочь, пригреть, прикрыть. И своей силой он вел меня, когда я первый раз пришла в реанимацию. В день похорон мамы. Я прошу: «Покажите мне Колю». Крылов: «Я не могу вам его показать». Прошу: «Мне только одну минуту, я должна его увидеть. Я должна ехать хоронить маму, но перед этим сказать ему два слова. Пустите меня!» Реанимация — большое помещение, идешь по нему, а Коля где-то в самом конце. Я иду, а везде кровища, трубки, трубки, какие-то тела, все они кажутся мертвыми. Я думаю: «Боже, какие они все толстые, отечные, раздутые, головы огромные после трепанации». Я иду, а он отсчитывает, это не ваш, это не ваш. А это — ваш. Я подхожу. Коля лежит, настоящий атлет, такое рельефное тело, мышцы будто прорисованы, голова, конечно, огромная, лицо отечное, а губы розовые — будто спит. Я взяла его за руку — рука тепленькая, нежная — погладила, сказала: «Колечка, жди меня, я сейчас мамочку похороню, вернусь и возьмусь за тебя. Ты только жди, я скоро приду». Доктор сказал, что Коля лежал, когда его привезли в реанимацию, как атлет. Не убиенный какой-то несчастный, а сильный человек. Доктор еще говорил, что, когда делали операцию, Коля был самым красивым, самым сильным и, конечно, самым любимым пациентом, за которого они боролись. Критические дни продолжались две недели, врачи не опускали руки, хотя надежды у них не было никакой. Они и так предприняли какие-то совершенно экстремальные действия, чтобы его вернуть к жизни. И то, что Коля выжил, для них не меньшее чудо, чем для меня. Когда я Крылову говорю, какой Коля стал дерзкий, дерется, не хочет заниматься, он отвечает: «Здравствуйте, мы его из гроба вам подняли, а вам не нравится, что он дерется. Такие две тяжелые операции потом еще провели, вы должны его понять и молиться, что он жив, более того, снова ходит и говорит».
Как мы ждали, чтобы он вышел из комы! А он все там плавает и плавает, в этой коме. То войдет, то выйдет. Поднимаешь ему веко, и видно, что где-то, а не здесь, находится человек. И когда он уже стал больше быть в жизни, чем в смерти, то есть реагировать на хлопки, открывать глаза. «Николай Петрович, — бац! — откройте глаза, откройте!» Я спрашиваю Царенко: «Вы говорите, что он открывает глаза, ну покажите мне, покажите». А Царенко, у него голос, как труба, и ручищи огромные, подходит к койке: «Николай Петрович, откройте глаза, откройте глаза!» Коля открывает глаза, смотрит на нас и опять куда-то туда уплывает. Он говорит: «Видели?» Я говорю: «Ну, если такими методами, Эльза Кох по сравнению с вами просто девочка».
Говорят, что у умершего человека душа улетает, а тело остается. И душа, пока нет распределения от Господа Бога, где-то рядышком с телом летает, но ей уже показывают как там. Монахи молились, чтобы душа недалеко улетала, чтобы можно было ее вернуть. К Коле она вернулась. Когда он открыл глаза, вдруг ставшие голубыми, я в такую буйность впала, в таком оказалась восторге, это же было неописуемое для меня счастье. Хотя в первое мгновение меня объял ужас и какое-то отстранение от всего мира. Когда маму хоронила, у меня все время Коля был в голове. Как он! Как он! Будто я все время держусь с ним на одной какой-то невидимой нити и все время с ним разговариваю, все время. Возникла какая-то вдруг четкость, даже жесткость в моем поведении. Мне говорят: «Давай мы тебя под ручку поведем». Я отвечаю: «Не надо меня ни «за», ни «под», я сама поведу машину, сама посчитаю деньги, не делайте из меня идиотку и больную». А я и не могла не быть жесткой, потому что у меня следом за похоронами мамы стояло следующее тяжелое дело — вытаскивание Коли. Так я все время держала его на прямой связи.
Мы сейчас с ним разговариваем, и я ему говорю: «Вот ты вернулся. Что же ты там видел?» Он мне отвечает: «Там нет нашей жизни, но мне там было так хорошо. Потом ты меня так звала, что задержаться было невозможно. Ты просто орала все время». А я, действительно, где бы ни была, все время твердила: «Я здесь, я жду тебя, я жду». Хотя, когда я молилась Господу Богу, я говорила: «Как ты решишь, Господи, так и будет».
