Скажем так, и это был род ностальгии, но если В. и М. устремляли горящие взоры к Стране восходящего солнца, то студентки из Токио смотрели в сторону европейского заката, то есть на запад. «О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут, / Пока не предстанет небо с землей на страшный Господень Суд», — писал певец британского империализма Киплинг и, как показали ужасы нового века в Нью-Йорке и Москве, был прав не только по-своему, но и по-нашему. Впрочем, и Киплинг спорил с собой: «Но нет Востока и Запада нет — что племя, родина, род, / Если сильный с сильным лицом к лицу у края земли встает?».
Так они и встали лицом к лицу, а потом лицом к лицу легли…
На рассвете, когда пришла пора расставанья, в бумажный домик вошла тень странника Басё и нашептала нашим молодцам: «Запад или Восток — / Всюду одна и та же беда. / Ветер равно холодит…».
Алихо была русисткой, Айсо изучала языки Скандинавии, и после одной из токийских премьер девушки пригласили В. и М. к себе в гости, так как снимали общее жилье. М. и В. не впервые объединяли гастрольные усилия ввиду того, что их экзотические желания часто совпадали.
— Ты знаешь, что такое кудзусутуани? — спросил В. — Это очень длительный оргазм, который умеют вызывать индийские женщины. Мы познакомились в Дели с двумя индианками. Или индусками? Нет, индийками…
— Индейками, — сказал Р., — но вернемся в Японию.
— Давай, — согласился В. — У меня сложилось впечатление, что у японок что-то вроде комплекса по отношению к европейцам. Может быть, это связано с Йоко Оно и Джоном Ленноном. Понимаешь, японская девушка и всемирно известный музыкант… Культовый роман. Можно представить, как завелись молодые японки… И Айсо, и Алихо говорили об этой паре…
— А Иосико? — спросил Р.
— Ну, она в основном говорила с Сеней… М. играл у нас роль супермена, а я — крестьянина. Герой и простак, понимаешь?.. Вообще-то он мной прикрывался, идет, мол, меня сопровождать… Приехали в игрушечный домик, сняли ботинки, вошли. Они переоделись в кимоно, угостили сакэ и легкой закуской. Посидели на полу, поболтали. Плохой английский, плохой русский. Шутки, поклоны… Как будто они — гейши, а мы — господа… Они молодые, и мы кажемся себе. И разошлись по комнаткам… Комнатки крохотные, в каждой по цветку, компьютеру и свернутой постели на полу… А между ними — бумажная стеночка с рисунком… Большой иероглиф, не знаю, что он означал… Высокий черный квадрат, как будто окно, а внутри квадрата — крест… Он остался с Алихо, а мы с Айсо вышли и задвинули за собой бумажную стеночку… И нам, и им все было слышно, и обнимались, как умели… Я говорил ей: «Моя экзотика!..». Она повторяла за мной… Когда стало светлеть, отвезли нас в гостиницу… И возвращались не один раз… Потом Айсо улетела в Стокгольм, а мы укатили в Осаку… Иногда кажется — это любовь… А иногда — искусство цивилизованного человека. И он низводит его до нуля или совершенствует до сумасшествия…
— Они больше не появлялись?
— Нет. Я слышал, Айсо вышла замуж за шведа и у нее трое детей… Когда улетали из Ниагаты, Алихо приехала провожать и сказала про Иосико и Сеню: «Она полюбила его смертельно…». Нет, не так… «Она любит смертно его.» Вот… Так она сказала…
Здесь автор считает нужным отметить, что не только «Запорожец» 07–42 ЛЕО, первая машина, купленная композитором Розенцвейгом С.Е., имела номер, складывающийся в число тринадцать, но и все последующие номера, как ни старался он этого избежать, составляли ту же чертову дюжину. Последний «жигуленок» значился в ГАИ под знаком 13–00, и гараж ему достался на улице Братьев Васильевых, 13. Это к слову. Вернее, к тому, что артист Данилов, близкий композитору Р., любил повторять выражение философа Декарта: «Миром правит число».
«Я люблю вас, сенсей» — писала Иосико.
Он прочел эту фразу и быстро вышел на улицу.
«Что делать, подскажите мне кто-нибудь, что делать? Есть разум, есть логика, есть трезвая и не такая плохая жизнь, но почему так болит?! Почему невыносимы домашние шуточки и экивоки? Почему новыми глазами и новыми ушами я вижу и слышу любые замечания в свой адрес? А это тяжелое молчание, как будто я что-то украл или кого-то убил!..»
А чего он хотел? Чтобы ему аплодировали за то, что развесил над столом японские сувениры и прикнопил ее фотографию? И благодарили за это, и кланялись ему, как это делала его «японо-мать»?..
«Да!.. Если хотите, этого!.. Она понимает, с кем имеет дело!.. Она ставит меня на мое место, не выше, но тут я могу дышать! Я могу делать свое дело с гордо поднятой головой! Меня нельзя унижать ни при каких обстоятельствах, и я не должен выслушивать нотации, в какой именно кастрюле варить себе сосиски! В любой кастрюле и на любой конфорке!.. Я вообще не должен их варить!.. Потому что, если я буду думать про конфорки, у меня в голове прекратится музыка! Неужели это непонятно?! Девочка моя, золотко, уточка моя, как мне теперь жить?..»
В тот вечер композитор Р. без усгали гулял по мокрому Ленинграду и совершенно случайно попал на Львиный мостик, где тусовались ищущие домовладельцы и бездомная голытьба…
— Красная конница, — сказала ему дворянского вида дама под пестрым зонтиком. — Малонаселенка… Шесть квадратных метров… Полуподвал…
И Сеня шарахнулся от нее, как от чумы.
Старый друг Шура Торопов пытался снять семейный раздор.
— Надо научиться прощать, — говорил он. — Надо научиться гасить костры амбиций. Надо помогать ему во всем, — и замолкал, понимая бессилие слов…
Наконец Р. принял решение и, посетив Львиный мостик целенаправленно, снял автономную однокомнатную келью. Вечером он молча укладывал вещи, будто собираясь в новые гастроли, а Коша и Фомка нахально прыгали в его заслуженный чемодан.
Что послужило последним толчком к уходу, никто не знал, и остановить его не пытались, стало ясно: это были бы напрасные попытки.
Квартира, которую он позволил себе, была «на Кораблях», то есть на улице Кораблестроителей, в шестнадцатиэтажном новостроенном доме, располагалась высоко, и если вдруг отказывал лифт, подъем доставался трудно. Но в щель между соседними домами был виден залив.
Конечно, он взял с собой и снова повесил над столиком полуигрушечный самисен, подарок от Иосико. Вы не знаете, что такое самисен? Это прекрасный японский инструмент, щипковый, нервный; если он маленький, его можно положить на колени. И хотя он напоминает русскую балалайку или степной камыз, вы тотчас отличите по звуку его скрытный японский характер. Впрочем, что ему было теперь скрывать?
