Варвара Малахиева-Мирович - Хризалида. Стихотворения

Лед на лед[91],
Гора на гору,
Студеное море,
Сполох играет,
Белухов вызывает.
– Идите играть!
– У нас плавни болят.
– Ничего не болит,
Это лед трещит,
Это море плещи́т —
Треск,
Плеск,
И там,
И здесь.
Деревянный крест
Далеко на Пинеге
Мреет в степи.
Спи.

Ковыли-ковылики,
Перекати-поле.
Конь-колодец.
Боли мои, боли,
Вас ковыль развеет
На четыре ветра,
Перекати-поле
Унесет на волю
Воду пить,
Где колодец стоит.
Конь воду пьет,
Конь копытом бьет.
Круп. Ступ.
Так. Не так.
Еще потерпи.
Спи.

Крокодилы зубастые[92],
Строфокамилы кудластые,
Что вы ссоритесь?
Что вы сваритесь,
Не поделитесь,
Не побратаетесь?
Вам бы смириться,
Песочком укрыться,
Поспать, подремать,
Первый сон увидать:
Зеленые заводи,
В них тихие лебеди;
Плавают тихохонько,
Не стонут, не охают,
Глаза закрывают,
Первый сон видают.

Ой, горячо, ой, колко…
Там сковородка,
Там иголка.
Там клин,
Там гвоздок,
Тук-тук молоток.
По ком бьешь?
– Ни по ком.
Строим дом —
Тихоходам,
Тихо-сеям,
Тихо-веям,
Жить им в прохладе,
Жить им в тишинке,
В вишневом саде,
На пуховой перинке.

Тигры полосатые,
Звери немилосердные.
Мало вам крови,
Пейте, ешьте вдоволь:
Еще кусок,
Еще глоток,
Вдоль и поперек.
Тяните.
Рвите. Сгиньте.
Пропадите.
Мурава шелковая,
Вода ключевая,
Трава по три листа.
Четвертый лист – счастье,
Отгони напасти.

На гору горянскую,
К Змею Горынычу
Дорожка ползет —
Шесть оборотов,
Один пол-оборот.
Змей Горыныч
Точил меч всю ночь.
Один меч – хворь посечь.
Другой меч – с хворью в землю лечь.
Третий меч – хворь в земле стеречь,
Чтоб не проснулася,
Не встрепенулася,
Не прикинулась к рабу Божьему (имя),
Не прикинулась
Во веки веков.

Камушек по камушку
Разнесем все горы
Скопом-собором,
Мирским приговором,
Несметною ратью,
Божьей благодатью.
Ушли наши горы
Под Холмогоры.
Стало гладко,
Ровно, сладко
На лужайках спать,
Где ангелов рать.

Боль-боляницу,
Железную птицу
В сети поймали,
Туго связали.
Вяжите туже,
Пускай не кружит
Над нашей крышей,
Пускай летает
Повыше,
Потише.
Железо в землю,
Сети на колья,
Птицы на волю,
Боль в подполье, —
Наше место свято.

Ой, тяжелое нагружение,
Ой, долгое напряжение,
Три кораблика
Самобранные
Безымянные:

В одном Ломь,
В другом Коль,

В третьем Боль,
Всем болям боль,

О семи головах,
О семи хвостах,
О семи тысячах зубах…

На кораблики размещаются,
Голосисто совещаются:
Нам плыть или не плыть,
Или рабой Божией (имя) быть.

Тут задули ветры сильные,
Взволновалось море синее,
Захлестнулись три кораблика:
И Ломь,
И Комь,
И Боль

Уже на дне.
А раба Божия (имя)
В сладком сне.

Спит над озером тростиночка.
Спи, усни, моя былиночка,
Сладко-горький мой вьюнок,
Голубой мой ручеек.

Ты по белым-белым камушкам
Доплывешь до моря синего.
Баю-баюшки, дитя мое,
Богоданное, любимое.

Я уйду в края безводные,
Над волнами над песчаными,
Я прольюсь в пески холодные,
Буду спать между курганами.

За рассветными туманами
Золотое море светится.
Спи, не плачь, моя желанная,
Все пути у Бога встретятся.

Баю, баю, баю, Лисик[94],
Баю, баю, мой пушистик,
Золотая шубка,
Вишневые губки.

Вишневые ветки
Полны белым цветом.
От синего неба
Синие просветы.

Голуби летают
С каждым кругом
Выше.
С каждым кругом
Тише.
Баю, баю, баю.

В осияньи белом инея,
В бирюзовых небесах
Золотая встала скиния
В бледно-радужных кругах.

Под завесой голубеющей
Скрыты Божьи письмена.
И в лучах невечереющих
Даль безродная ясна.

Бердслей, Уайльд и Боделэр
В твоем лилово-синем гроте
Своих падений и химер
Курят куреньем приворотным.

Но в пряном воздухе твоем,
Как луч лампады золотистый,
Уж зреет дума об ином,
Священножертвенном и чистом.

Mater dolorosa,
На твоих глазах
Крестной скорби слезы.

А в твоих глазах
Тайны омовенья
Чистою росой,
Тайна пробужденья
Жизни в мир иной.

Я видела крестик твой белый,
И абрис головки твоей,
И взор твой, и робкий и смелый,
В крестовом походе детей.

Ты лилии рвал по дороге,
Следил за игрой облаков,
Но думал, все думал о Боге,
И радостно взял тебя Бог.

А после родился ты в Риме
И жил в нем – художник-поэт.
В истории есть твое имя,
А в сердце храню я твой след.

Печальной тайною волнующе согреты
Черты двух душ, покинувших меня.
Являет лик безвестного портрета,
Загадочно в себе соединя

Мысль одного, глубинный свет другого —
И общего изгнания пути.
Глядят глаза и мягко и сурово,
В устах застыло горькое «прости».

Таит следы недоболевшей боли
Мучительно приподнятая бровь.
Боренье тяжкое своей и Божьей воли
И отягченная изменою любовь.

Как любит он со мною долгим взглядом
Обмениваться в ночь без отдыха и сна.
И до утра исполненную ядом
Мы чашу пьем. И нет у чаши дна.

Твой озаренный бледный лик,
Твой голос, дико вдохновенный,
В пожар души моей проник,
Как перезвон набата медный.

«Должна быть шпага. На клинке
Ее начертаны обеты.
Не здесь. Не в мире. Вдалеке,
В руках у Бога шпага эта».

Как белый саван, облекал
Тебя наряд твой сумасшедший,
И неземным огнем сиял
Твой взор, в безумие ушедший…

Мой дальний друг, моя сестра,
Я эту шпагу отыскала
И знаю, как она остра —
Острей, чем самой смерти жало.

В первое утро мира
Слетелись эльфы
На крылах стрекозиных
На песчаный холмик,
Где розовый вереск
Кадил ароматами
Росного ладана.

«Молились вы Богу,
Малютки крылатые?» —
Спросил их Ангел
У райских врат.
В первое утро мира
Ответили эльфы
Строгому Ангелу
На призыв к молитве:

«Молитва наша —
Трепет крыльев
И их переливы
На утреннем солнце.
Причастная чаша —
Розовый вереск.
И аллиллуйя —
Наши поцелуи».

В первое утро мира
Ева поздно встала.
Солнце лучами прямыми
Кудри ее расчесало.

Пальм голубых опахала
Свеяли снов налеты
С темных стрельчатых ресниц.

Чистого лотоса росы
Омыли ей лик и грудь.

Слетелись райские птицы
И в песнях запели райских
О счастии жить в раю.

И высоко на древе познания
Увидела Ева бездонный,
Таинственно-черный, влекущий
Загадкою страшной взор.
И скучны стали райские песни
Еве с тех пор.

Это было тоже
В первое утро мира.
Адам поссорился с Евой.
И сидели у дерева Жизни
Они, как чужие.

И сказала Адаму Ева:
«Мне наскучили райские песни
И ограда садов Эдемских».

И Адам ответил: «Я знаю,
Это всё наветы Змея,
Я видел сегодня, как взором
Ты бесстыдно с ним обменялась».

И упрямо склонила Ева
Лучезарный лик на колени.

И предстали в тот миг перед нею
В непонятном, как бред, виденьи —
Чернобыльник, колючие травы,
И звериные кожи, и кровь,
И звезда Люцифера в сияньи и славе,
И Крест. И на нем ее Жизнь
И Любовь.