3. «Это было тоже…»
Это было тоже
В первое утро мира.
Адам поссорился с Евой.
И сидели у дерева Жизни
Они, как чужие.
И сказала Адаму Ева:
«Мне наскучили райские песни
И ограда садов Эдемских».
И Адам ответил: «Я знаю,
Это всё наветы Змея,
Я видел сегодня, как взором
Ты бесстыдно с ним обменялась».
И упрямо склонила Ева
Лучезарный лик на колени.
И предстали в тот миг перед нею
В непонятном, как бред, виденьи —
Чернобыльник, колючие травы,
И звериные кожи, и кровь,
И звезда Люцифера в сияньи и славе,
И Крест. И на нем ее Жизнь
И Любовь.
Серенький зверек
В белых пятнах
С розовой мордочкой,
Зеленоглазый
В первое утро мира
Дразнил змею.
Зеленая змейка в золотых полосках
Изумруды глазок
В траве серебристой
От него скрывала
И вдруг поглядела.
И красное жало
Затрепетало
Над бедненьким серым
Зверьком.
И всё было кончено.
5. «Под солнцем первого утра…»
Под солнцем первого утра
На акации белой росинка
Ввысь потянулась паром.
– Я умираю, – сказала росинка
Гроздьям душистым.
И юное дерево в страхе
От слова «смерть» встрепенулось,
Но солнечный луч погладил
С улыбкой кружево листьев
И всем сказал в Эдеме:
– Вернется дождинкой росинка,
И в этом таинство смерти.
3 февраля 1921
Москва
«Отчего ты, звездочка моя…»
Отчего ты, звездочка моя[100],
На меня глядишь с такой боязнью?
Или думаешь, что сердце перед казнью
Обвинило в чем-либо тебя?
Как лазурь безоблачного неба,
Предо мной душа твоя чиста,
Если жизнь не может дать мне хлеба,
Если чаша дней моих пуста,
Не с тобою пред лицом Господним
Встану я в день Страшного суда,
Да и тот, кто мне для муки дан,
Может быть, уже прощен сегодня.
[1921]
Аллеи лиственниц лимонных,
Темно-зеленый бархат пихт.
И в розово-янтарных кленах,
И в липах ржаво-золотых
Прорвались синие просветы
В такую глубь, в такую высь,
Где все вопросы и ответы
В кристалл Безмолвия слились.
Но храм, убогий и забвенный,
В плакучем золоте берез
С такою верой дерзновенной
Свой крест в безмолвие вознес.
10–16 сентября 1921
Удино
На решетках балкона
Вялых рыб ожерелье.
А внизу граммофона
Хриплый тон и веселье.
Нежных ликов девичьих
Молодое томленье
И сольфеджий привычных
Монотонное пенье.
Рой детей сиротливых
В тесной клетке двора.
Всё так живо, так живо,
Точно было вчера.
1921
Москва
«На мраморную балюстраду…»
На мраморную балюстраду[102]
И на засохший водоем
В квадрате крохотного сада
Под хризолитовым плющом
Гляжу я так же, как бывало
В те обольстительные дни,
Когда душа припоминала,
Что в мире значили они.
И вижу черную гондолу,
Мостов венецианских взлет,
И голос сладостной виолы
Меня томительно зовет.
Сквозь шелк дворцовой занавески,
Как нож, блистает чей-то взор,
А весел радостные всплески
Звучат, как поцелуев хор.
И знаю, в этом же канале
На мягком и тенистом дне
Я буду спать с твоим кинжалом
В груди, в непробудимом сне.
[1921]
Сергиев Посад
«Боже воинств, великой Твоей благодатью…»
Боже воинств, великой Твоей благодатью[103]
Ниспошли мне твой панцирь, и щит, и копье.
Я одна пред несметною ратью,
Полно ужасом сердце мое.
Кто щитом моим был, и мечом, и твердыней,
С поля битвы ушел и ночует в шатрах,
Опои меня, Боже, своею святыней,
Да бежит предо мною твой враг!
13 февраля 1922
Голубая ночь баюкает
В небе сонную звезду.
Леший по лесу аукает,
Я одна в лесу иду.
Я одна, и сердцу радостно,
Что одна я в голубом,
В неразгаданном и сладостном,
В древнем таинстве ночном.
Протянула струны тонкие
К сердцу, вспыхнувши, звезда,
Под кустом блестит, сторонкою
Наговорная вода.
Не нужны мне заклинания,
Никого не позову.
В звездной песне и в молчании —
Долгий век мой проживу.
6 марта 1922
Сергиев Посад
«Не касайся меня, Магдалина…»
Не касайся меня, Магдалина,
Не влачись у краев моих риз,
Женской мукою Божьего Сына
На земле удержать не стремись.
Я не плотник, не сын Марии,
Не учитель, не друг я твой,
Позабудь слова земные,
Если хочешь идти за мной.
И ты – не Вифании дева,
Не Лазарь и Марфа – родные твои,
Отныне ты сеятель Божьего сева,
Апостол Моей Любви.
25 марта 1922
«Там, где нога твоя земли коснется…»
Там, где нога твоя земли коснется,
Не оживет сожженная трава,
И черный вихрь вослед тебе несется —
Так шелестит несмелая молва.
Но ты молчишь, склонив ресницы долу,
Таинственным величьем обречен,
Завившись в быт прогорклый и тяжелый,
В нем поглотить пророческий свой сон.
Но ветхий бог, как мех, уже раздранный,
Вместить не может нового вина,
И ты не в нем живешь, пришелец странный,
Не там, где дом твой, дети и жена.
Тебе знакомо нижних бездн сиянье,
Денницы близкой дерзновенный взор,
И сладостность свободного познанья,
И горького изгнанья приговор.
И ничего о них молва не знает,
И ничему там не поможет быт,
Где Дьявол с Богом в смертный бой вступают
И где душа, как два костра, горит.
[конец апреля – начало мая 1922]
Ты ходил тропинкою лесистою
По лощинам тем же и холмам,
Где идут стопы мои нечистые
Каждый день к мучительным грехам.
Светлый нимб, души твоей сияние
Я ловлю порой на облаках,
И в росистом трав благоухании,
И в закатных розах на крестах.
Но, смущенный темным отвержением,
Вечной болью незаживших ран,
Белых риз твоих прикосновения
Дух страшится – зван, но не избран.
Чудом встречи глубже озаряется
Дикий мрак падений и утрат.
И твоей святыней не спасается
Дух, гееннским пламенем объят.
31 мая 1922
Сергиев Посад
Два озера лесных – глаза,
В них – мудрость вещего ребенка.
Порой нежданная слеза
Сквозь смех, стремительный и звонкий.
На тонких пепельных косах
Два банта – желтый и вишневый.
Неоперенных крыльев взмах
В движеньях грации суровой.
В певучем бархате речей
Органа голос величавый.
И вдруг – победный звон мечей,
И дальний отзвук битв кровавых.
Волшебник снежно-белый кот
С янтарным ворожащим оком
Тебя – царевну – стережет
И там, в краю от нас далеком.
С твоей картины нежный зверь,
Прозрачно радужный лосенок,
Тебе открыл Эдема дверь,
Где призрак, ласковый и тонкий,
Земного сына твоего
Тебя объятьем лунным встретил
И дивной музыкой отметил
Твоей кончины торжество.
1–13 июня 1922
Сергиев Посад
«В твоем пространстве многомерном…»
В твоем пространстве многомерном[106]
Сыскав единый монолит,
Движеньем медленным и верным
Твоя рука его дробит.
И, разделяя, созидает
Угрюмых ликов хоровод,
Чьей жизни сумрачная тайна
Еще в веках разгадки ждет.
А здесь, в трехмерной нашей были,
Ты ясен, прост, как голубь белый.
И скрыты творческие крылья
Красноармейскою шинелью.
15–28 июля 1922
Они меж нами пребывают
И нами видимы порой,
И часто даже роль играют
В любой профессии земной.
Средь них актеры и поэты,
Возможен даже большевик,
Но в их глазах иного света
Всегда заметен жуткий блик.
Не в нашем ритме их движенья;
Как незнакомые слова,
В устах их наши выраженья.
Земли касаются едва,
Как тень скользящая, их ноги,
И им легко переступать
Морали скользкие пороги
И сразу две игры играть.
И, может быть, они крылаты,
И в разных могут жить телах.
Видали их неоднократно
За раз и в двух, и в трех местах.
Их часто любят без надежды.
Они же любят кровь сердец.
Для них измены неизбежны,
И быстр, и странен их конец.
3–4 сентября 1922
