Глаза у Сирина и обеих сестер очень похожие. У Ольги они красивее, крупнее, выразительнее. У Елены и глаза, и все лицо незначительнее, хотя она более хорошенькая, чем Ольга. Сирин Елену любит гораздо больше, а об Ольге говорит с пренебрежением: «Сумасшедшая». У него лицо очень красное, видимо, обожжено солнцем, и глаза голубели довольно глупо. Значительного в лице ничего. Аристократического тоже. Встретил он меня хорошо, и я сидела довольно долго, разговаривал о Париже, Нью-Йорке. Рассказывал, как его сын Дмитрий читал стихи в диктофон. – Диктофон изменяет голос к лучшему, он делается такой сочный, густой, как варенье. (Сравнение заранее обдуманное и просмакованное, искусственное.)
Сирин страстный любитель бабочек (видимо, знаток тоже). Шахматист. Это соответствует его желаниям: он к своим героям относится как к насекомым и ставит их в шахматные положения. К выступлению он отнесся без энтузиазма, даже когда я ему сказала, что это связано с заработком. Он ответил: – Только птички поют бесплатно, как говорил Бунин. Или это Шаляпин так говорил?
Я сказала, что оба могли так говорить. Он так, видимо, и не примет участие в выступлении, хотя жена вспомнила, что от Вильчура они получили «небольшой чек». Я к Сирину очень охладела.
Михаил Карпович – Георгию Вернадскому, 12 июня 1940
<…> Вчера в проливной дождь приехал Набоков. <…> Владимир Владимирович очень мил и интересен. Сегодня с утра, несмотря на погоду, он пошел на охоту за бабочками. <…>
Михаил Ростовцев – Уильяму Фелпсу, 15 июня 1940
Дорогой Билли!
Могу ли я попросить Вашего совета и обратиться к Вам за помощью? Мой юный друг, сын одного из моих самых лучших друзей в России, некий Владимир Набоков сейчас находится здесь, в США, он эмигрировал из Франции. Не знаю, слышали ли Вы раньше это имя, но он один из самых известных романистов молодого поколения русских писателей. Его перу принадлежит несколько обширных и небольших по объему романов, прежде всего, конечно, по-русски, а некоторые из них [изданы] уже по-немецки; написанная им по-английски новелла пока не была, к сожалению, напечатана, поскольку английские продавцы книг считали, что по размеру она слишком мала для издания отдельной книгой. Псевдоним его Сирин. Он закончил в Англии Кембриджский университет, где и достиг совершенства в английском языке. В Кембридже его очень хорошо знают и рассматривают как ученого, подающего большие надежды. Он говорит по-английски с детства (его родители были очень состоятельными людьми и держали дома учителя). Он совершенствовал английский в Кембридже, и теперь английский его второй язык. Он к тому же хорошо знает французский и немецкий. Он интересуется историей литературы и подготовил курс лекций о развитии русской литературы. Вопрос сейчас состоит в том, чтобы найти возможность помочь этому молодому и талантливому человеку. Это, конечно, трудно, особенно летом, но, возможно, Вы с Вашими широкими связями смогли бы что-нибудь сделать даже сейчас, например, организовать его лекции в студенческих лагерях или что-нибудь другое. Может быть, Ваша Академия могла бы предоставить ему небольшой грант для его научного исследования или выделив ему стипендию. То, что для меня совершенно невозможно, для Вас значительно проще, ибо Вы лучше знаете источники такого финансирования и лучше знаете специалистов в этой области. На следующий год нужно будет предпринять более значительные усилия, чтобы помочь ему. Это может быть курс лекций в каком-нибудь университете или колледже. Я уже об этом говорил с Фернисом, но университетский бюджет этого, оказывается, не позволяет. Поэтому Йейль с этой точки зрения безнадежен. Я сообщаю Вам все это, ибо знаю, что Вы интересуетесь судьбой молодых талантливых писателей, какой бы национальности они ни были. Графиня Александра Толстая знает его очень хорошо и могла бы рассказать Вам о нем более подробно.
Филип Мозли – Георгию Вернадскому, 15 июня 1940
<…> Как хорошо, что Сирин приехал! Я уверен, что он устроится, может быть, кое-как на первое время, а потом уже прочнее. Только при теперешних катастрофах исчезает его уже не очень многочисленная публика. <…> Дело обстоит так. Осенью и зимой я надеялся, что удастся устроить два места здесь по русской литературе. <…> в ближайшие два-три года вряд ли удастся устроить второе место. <…> Конечно, все эти внутренние подробности останутся между нами. Мы устроим публичную лекцию осенью для Сирина, но больше ничего конкретного не могу выдумать в данный момент. <…>
Алексей Гольденвейзер – Марку Алданову, 13 сентября 1940
<…> Сирина сейчас нет в Нью-Йорке. Я видел его в июне, незадолго до его отъезда на ферму, по приглашению профессора Карповича. Он скоро возвращается, и я тогда спрошу его, состоятся ли его лекции в Калифорнии. Вы можете писать ему по адресу Толстой – Фаундэшэн, 16 289 4-я авеню, Нью-Йорк. <….> Сирин жаловался, что американские издатели дают авторам подробные инструкции: о чем писать, кого хвалить и кого ругать, какую развязку дать роману и т.д. На темы о русских беженцах никакого спроса нет: устарели. Но разлагающиеся Советы и разлагающаяся французская демократия, как тема чрезвычайно актуальная, думаю, покажется издателям «хорошим риском» <…>.
Эдмунд Уилсон – Кристиану Госсу, 4 ноября 1940
<…> Хочу также напомнить тебе о Владимире Набокове, про которого я рассказывал, когда был в Принстоне… Его английский превосходен (он учился в Кембридже). Я поражен великолепным качеством его рецензий. Он отличный малый и считается русскими самым значительным талантом среди эмигрантских писателей после Бунина, который старше его. Некоторые из его романов переведены и изданы у нас. Он хочет прочесть лекцию «Искусство и пропаганда в России» – его уже пригласили в Корнель и Уэллсли. Его воззрения ни белоэмигрантские, ни коммунистические. Он из семьи либеральных помещиков, представлявших интеллектуальную вершину своего класса. Отец его был знаменитым лидером кадетской партии. Владимир сейчас в довольно сложном положении. У него жена, кажется, полуеврейка; он бежал из Франции, когда туда пришли немцы <…>
Сергей Рахманинов – Арчибальду Маклишу, 13 ноября 1940
Мой дорогой мистер Маклиш!
Надеюсь, Вы простите меня за то, что я беспокою Вас просьбой, хотя лично не знаком с Вами.
Известный русский писатель, Владимир Набоков (псевдоним Сирин), в этом году приехал из Европы.
Этот сравнительно молодой человек (ему 36 лет) получил свое образование во Франции и Англии (закончил Кембридж). Он владеет русским, французским и английским языками, и, если у Вас есть вакансии, он будет очень полезен.
Поверьте мне, что я не стал бы Вас беспокоить, если бы крупный русский писатель не находился сейчас в состоянии крайней нужды. Если Вы сумеете сделать для него что-нибудь, я буду Вам крайне обязан.
Искренне Ваш Сергей Рахманинов
Зинаида Шкловская – Глебу Струве, 3 февраля 1942
<…> Сидела я у себя в комнате и случайно, «подняв кверху рыло», увидела массу книг «Современных записок» со статьями Сирина. Можете себе представить, что со мной сделалось. Я набросилась читать и, несмотря на близорукость (если не сказать больше), прочла почти все, стало веселее, но на «Даре» остановилась. Правду сказать, ничего не понимаю. Постараюсь кончить, может быть поумнею. Как он остроумен, оригинален, жив, умен, интересен, после него тошно читать что-нибудь другое. Знаете ли Вы его адрес? Очень бы я хотела написать ему, легче бы стало, а то не с кем поделиться, все смотрят на него с английской точки зрения, а Вы знаете, что это значит. Вроде как Вий перевел «Приглашение на казнь», а объяснить им невозможно, не поймут. Ведь Сирина нужно понимать и читать меж строк, чувствовать, проникнуть и вдыхать ту атмосферу, которой он окружает свои произведения, а англичан не окунуть в эту атмосферу, им нужно что-то осязательное, точное, а не почти неуловимое. Вот если бы было описание лопаты и цена была бы 6/6, им было бы ясно. <…>
Альфред Бем – Иванову-Разумнику, 6 мая 1942
<…> А вот с Вашим отзывом о Сирине-Набокове я не согласен. Это настоящий писатель и, пожалуй, самое крупное сейчас явление после Бунина (которого Вы, кажется, недолюбливали). В Вашем замечании о его языке есть доля правды, но только доля. Сирин умен и знает, что для писателя нет большей беды, как очутиться вне стихии родного языка. Поэтому он создал свой особый язык – «конденсированный» – правильный, но нарочито выхолощенный, если хотите, «лабораторный», но в нем есть своя прелесть – с точки зрения правильности, я думаю, не к чему придраться, но это язык, если хотите, «мертвый», но такой высокой языковой культуры, что невольно им любуешься, ибо это все же мастерство. Сирин, вообще, необычайно «литературный» писатель, впитавший в себя наши величайшие достижения, но писатель без веры, без своего бога – поэтому увлекающий своей выдумкой, но оставляющий неудовлетворенной нашу жажду узнать что-то новое о самом для нас важном, существенном. Уже в Бунине последнего периода это есть, у Сирина «писательство» стало самоцелью и самоутверждением. Но я напрасно занялся в письме таким сложным и спорным вопросом. Вы, я уверен, позже сами Сирина оцените и увидите, что это не перепев, а явление самобытное и очень русское. <…>
