— Вчера под вечер спалили. Жителев всех угнали, — жаловался старик.
По его заросшему, изборожденному глубокими морщинами лицу беспрерывно катились слезы. Не так-то скоро удалось его немного успокоить. Разговорились.
— Дедусь, лодка нужна, — глядя старику в глаза, попросил Дышинский. — Хорошая, большая лодка.
— Усе лодки вниз немец угнал. Усе. Но я свои сховал. Боны в плавнях, — охотно отвечал дед, перемежая русские слова с украинскими.
Выяснив, что он рыбак, Дышинский дотошно расспрашивал у него о поведении реки, где удобнее переправиться, как незаметнее высадиться.
Потом старик повел нас в плавни и показал место, где спрятаны лодки. Вскоре с большим трудом мы вытащили их на берег. Это были обычные рыбачьи баркасы, но без весел.
Старик обещал помочь и в этом.
Притопленными пролежав долго в воде, они были невероятно тяжелы и едва держались на плаву.
— Лодки есть, остальное будет зависеть от нас, — подытожил Дышинский, — а сейчас их надо перенести к сараю, подсушить, проверить, нет ли течи, подконопатить. Ответственный — Воробьев.
— Бу-удет исполнено, — слегка заикаясь, ответил тот. Недели две назад Женя попал под бомбежку, его легко контузило. Последствия сказывались до сих пор.
Лодки усилиями всей разведгруппы скрытно перенесли к сараю.
Пока мы были заняты поиском лодок, не тратила время зря и группа Скляренко. Сделав настил из жердей и что-то наподобие лесенки, осторожно приподняв часть соломенной крыши сарая, они соорудили удобное место для наблюдения.
Едва мы успели вернуться в сторожку, Дышинский оказался наверху. Сориентировавшись по карте, установил, что выше по реке лежит остров Молдаван. Он густо порос кустарником, среди которого засели немецкие пулеметчики, постоянно ведущие дежурный обстрел нашего берега.
Взводный внимательно изучал реку, ее течение, противоположный берег, поочередно расспрашивал каждого о результатах наблюдения. Ему доложили, что на другом берегу были замечены небольшие группы солдат, которые без опаски подходили к Днепру, умывались, набирали воду, вели незначительный пулеметный огонь и интенсивную пристрелку орудий.
— А знаешь, что я обнаружил, командир? — радостно начал Серов.
И глазастый, вспыльчивый, как порох, Юра живо рассказал, что, наблюдая за рекой, он обратил внимание на большую плывущую корягу. И в тот момент, когда коряга уже миновала остров, ее вдруг потянуло к противоположному берегу, а затем она поплыла около камышей.
И так с изредка плывущими по реке предметами повторялось несколько раз.
— В от и наши лодки так прибьет, — поделился он своим выводом с товарищами и Дышинским, который отнесся к этому факту очень серьезно.
Вражеский берег командир изучал внимательно и терпеливо. Он словно замкнулся, ушел в себя. А в поле зрения его бинокля просились набиравшая броские краски багровых и желтых крон деревьев осень, мощь реки да отраженные в ее громадном зеркале белые шапки редких облаков, средь которых изредка проносились поджарые «мессера». Высокий, обрывистый правый берег господствовал над более низким левым. Пойменная часть его была узкой. Вдоль берега тонкой щеточкой тянулись заросли осоки, камыша, чередовавшиеся с небольшими песчаными пляжами.
— Вот в районе пляжей и тянутся их траншеи, не полезут же они в камыш, где под носом ничего не видно, — заключил Дышинский.
Было ясно, тепло. Солнце поднялось и уперлось в полдень. И все замерло. Тихо. За сараем шелестит осока, сонно молчат разморенные последними теплыми днями осени плавни. Изредка пробежит под водой легкий ветерок, поиграет с густой и высокой осокой, которая заходит вдруг зыбучими волнами почти у самых ног Дышинского. И снова тихо. Чувствуется запах сырости, прели, тонкий аромат, исходящий от зрелых початков кукурузы и еще чего-то родного, домашнего. В эти минуты не верилось, что вокруг война, хотя и сам воздух был пропитан тревогой. Но мысль, куда высадиться, где выбрать место для переправы, неотступно владела сознанием командира.
А внизу, у сарая, уютно устроившись на соломе, разведчики занимались своими делами: одни с лодкой — просушивали ее на слабом огне, другие спали, третьи бодрствовали, неторопливо дымя самокрутками, беззлобно дружески подтрунивая друг над другом.
— Канаев, ты же только поел и снова жуешь, — подковырнул Серов, стараясь завести своего приятеля, — со стороны посмотреть — и не шибко видный, а вот насчет поесть ты мастак. Но видать, не в коня корм.
— Это ты правильно подметил, тезка, — в тон ему отшучивался Канаев. — Мне еще расти и расти, силенки набираться нужно. Морковь — вещь пользительная. Но я и о тебе помнил. Здесь всем хватит. — И он вытряхнул из вещмешка на плащ-палатку десятка два крупных и тщательно вымытых привлекательных морковок. Потом снял с плеча и аккуратно приставил к сараю связанные в пучок весла.
— На меня так не гляди и не осуждай. Я не украл. Это нам старик дал. И еще запомни, — присаживаясь сбоку на край плащ-палатки, назидательно продолжал Юра, — в моркови каротин содержится. Нам, кочколазам-полуночникам, он ой как нужен, в темноте лучше видеть будем. Вот так-то, Емеля.
Сидящие дружно потянулись к морковке, и скоро все аппетитно захрустели.
— Что-то плохо жует наш отделенный, может, после ночной купели зубы заболели, — теперь уже Канаев поддел Скляренко.
— Нет, не угадал, Юрий, не зубная боль меня беспокоит и аппетита лишила. В другом загвоздка. Вы вот посмотрели на разрушенный хуторок и расстроились. От семьи за всю войну ни одной весточки не получил. Как они там? — И он, неопределенно махнув рукой, прищурился, постоял молча, глядя куда-то за Днепр, и направился в сарай. Потом вернулся, взял пару морковок и, добавив: — Пожалуй, и лейтенанту Это тоже не повредит, — направился на наблюдательный пункт к Дышинскому.
Знать, в спрессованности и напряженности боевых будней можно забыть об опасности, грозящей тебе самому, порой нет и времени подумать о ней, но никак не отрешишься от щемящей тревоги за судьбу близких. Великий смысл человечности: твоя боль — моя боль, моя беда — твое сопереживание. Да, мы научились воспринимать чужую боль как свою, понимать людей, ценить настоящую мужскую дружбу. Мы делили невзгоды и радости. И каждый был на виду — и заводилы Федя Антилов и Юра Канаев, и весельчак Сашка Ветров, и добродушный Пратаскж. Мы любили Федю Антилова — рыжеватого, плечистого, непревзойденного рассказчика народных сказок, которые он мог образно рассказывать всю ночь. Войну Федя встретил в тюрьме — отбывал срок за кражу. Был амнистирован, а попав на фронт, стал разведчиком.
