что Александр Иванович, окончив считать выигранные деньги, нашел нужным отнять драгоценную влагу.
Посмотрев на свет и промолвив: «Ишь ведь, хохол, сколько выцедил», — он приложился в свою очередь и докончил бутылку, которую артиллерист налил наполовину водой и с невинным видом поставил опять на место.
— Вот и выиграл детишкам на молочишко, — заметил Александр Иванович, усаживаясь на постель коменданта.
— Все равно не впрок, проиграешься, — заметил сотник.
— А не проиграется, так ведь завтра пойдет в горы и все равно ухлопают, — промолвил прапорщик-самурец, тоже отдавший «сотенную» Сл — кому.
— Чтоб вам пусто было! — вскричал Александр Иванович. — С какой стати ухлопают? На меня еще пуля не вылита.
Вошел комендант, выходивший посмотреть, как разместился вновь прибывший транспорт.
— Ну и темень, господа, — обратился он к офицерам, — и нужно же луне заходить так рано, как раз когда у нас внизу транспорт совсем беззащитный. Наверное, ночью пальба будет.
— Это совсем не кстати, — заметил Александр Иванович, — мне вставать в четыре часа утра, а тут еще ночью беспокоить будут.
— Я не понимаю, для чего вставать, — возразил артиллерист, — ведь каждому из нас известно, что стрельба в аванпостах не есть что-либо серьезное, а подползание отдельных текинцев, так из-за чего взбудораживаться?
— Да, брат, с такою философией когда-нибудь и без головы останешься, — послышался голос моряка, улегшегося на двух табуретках в неосвещенной кибитке, — десять раз это может быть вздор, а в одиннадцатый — серьезное нападение. Да и сам ты, брат, ведь только на словах беспечен, а помнишь, четвертого дня в потемках выскочил по одному только выстрелу из кибитки в полном неглиже, обалдел и схватил меня за шиворот с требованием картечи?
Общий хохот окончательно сконфузил бедного сонного артиллериста.
— Да что вы ему верите! — оправдывался он. — М — р был сам в одном сапоге и с переполоху шашку надел через левое плечо, а туда же смеется, что я в темноте принял его за фейерверкера.
— Что же ты так в одном сапоге и был во время тревоги? — спросил сотник.
— Понятно, нет, — отвечал гардемарин, — вижу, что все спокойно, крикнул Хрящатого и стал надевать другой сапог, а надеть впотьмах такую махину нелегко! — И он при этом показал действительно длиннейшие сапоги, четверти полторы выше колен. — В это время, — продолжал он, — с аванпостов раздалось выстрелов пять, а так как снимать легче, чем надевать, я снял оба сапога, схватил берданку и побежал с Кочв — м на аванпосты; изодрал ноги, как черт знает что, теперь не знаю, как пойду завтра в горы.
— Вот, охота пуще неволи, шляться по горам! — заметил, зевнувши, сотник.
— Ты, кавалерия, этого удовольствия не понимаешь, да потом и против цинги полезно; у меня, брат, ноги пухнуть стали.
— И для чего это моряков сунуло в степь? Решительно бесполезный народ на суше, — поддразнивал артиллерист.
— Решать этот вопрос не твоего ума дело, — огрызнулся моряк.
— Цыц вы, ребятишки, — шутливо крикнул комендант, — чем спорить, лучше выпьем, закусим, да и на покой.
На столе уже стоял сыр, холодная говядина и неизменные сардинки.
Комендант нагнулся и вытащил из-под кровати бутылку, в которой был коньяк, теперь замененный водой.
Артиллерист не выдержал и фыркнул. Сотник засунул оба свои громадные уса в рот и еще сдерживался. Гардемарин начал надуваться от внутреннего смеха и ежеминутно готов был разразиться хохотом.
Комендант налил воображаемого коньяку в стакан и ахнул, но так комически, что вся публика разразилась гомерическим хохотом. Гардемарин, лежавший на табуретках, хохотал до того, что табуретка выскочила из-под ног и он слетел на пол; комендант, не знавший виновников опорожнения бутылки, переводил свой недоумевающий взгляд с одного на другого. Наконец публика успокоилась и трое виновных покаялись.
— Ну, что теперь делать? — спросил комендант. — Посылать поздно.
— Как поздно? — зарычал казак. — Всего половина первого, армяшка должен открыть, вы только скажите, что для вас, а не отпустит, так… — И казак докончил жестом, проведя рукой по нагайке, висевшей рядом с шашкой.
— Ну, так пошлем, — согласился комендант.
— Нет, господа, позвольте уж мне устроить маленькую пирушку, так как я сегодня в изрядном выигрыше, — отозвался Александр Иванович. — Я пойду к армяшке и притащу, что у него есть лучшего.
Предложение его было встречено общим одобрением.
— Черт знает что, как ни бьешься — к вечеру напьешься, — с видом покорности к предопределениям судьбы произнес артиллерист и вышел из кибитки вслед за командиром охотников.
Темная звездная ночь окутывала своим мраком все окружающее. В нескольких шагах от кибитки, в редуте, едва виднелся силуэт артиллериста-часового.
В воздухе царила мертвая тишина; только где-то далеко кричал шакал, подражая плачу ребенка; крик этот то приближался, то удалялся, смолкал на минуту и снова проносился в воздухе, раздражая нервы молодого человека, стоявшего на краю обрыва.
Под ногами у него, в долине, светился огонек потухавшего костра; он то вспыхивал и своим красным пламенем на мгновение освещал арбу, казавшуюся фантастически высокой, то потухал и едва выделялся светлой точкой в общем мраке.
Но вот до слуха артиллериста донесся голос Александра Ивановича:
— Ну вставай, что ли!
Как-то странно звучал этот голос из мрака, из глубины нескольких десятков сажен, доносившийся на вершину холма. Снова послышался тот же голос:
— Лучше вставай сам, а то подыму нагайкой! Ну же!
Прошло несколько времени, и до слуха подпоручика донесся короткий сухой звук: шшлеп, шшлеп и недоумевающе болезненное восклицание: «A-а, ой!» — это Александру Ивановичу удалось наконец разбудить армянина.
— Пойти разве, помочь ему нести бутылки, — пробормотал артиллерист и стал осторожно спускаться по крутой тропинке, извивавшейся в темноте беловатыми зигзагами. Он прошел уже добрые три четверти пути, как вдруг услышал издалека донесшийся окрик аванпостного часового: «Кто идет?» Через мгновение тот же оклик, но уже повторенный беспокойным голосом и затем — тррах, тах-тах, тррах! — четыре выстрела гулко загремели в ущелье, перекатываясь по горам и повторяясь бесконечным эхом Бендессенских холмов.
— Начинается спектакль, — проворчал артиллерист, попробовал, легко ли вынимается из ножен шашка, и уже без всякой осторожности стал сбегать по тропинке.
Эти четыре выстрела произвели необычайную перемену в тихом, сонном лагере; повсюду слышны были крики: «В ружье!» Казачья труба неистово играла тревогу. Верблюды подняли рев, так как бесцеремонные солдатики, спеша на свои места, пробирались между спутанными «кораблями пустыни» и беспокоили их; лошади на коновязи начали биться и ржать, перепуганные верблюжьим ревом. Персы, не отличающиеся храбростью, стали взбираться на холм и своими гортанными криками увеличивали суматоху; двое из таких храбрецов, лезших гуськом по тропинке, на свое несчастье, натолкнулись на артиллериста и в мгновение ока полетели с двух сажен высоты
