В своем желании плотно закрыть отверстие часовой потерял меру. Он слишком передвинул клапан в ту сторону, с которой он смотрел, и потому с противоположной стороны обнаружилась узенькая щелка, достаточная для того, чтоб я мог заглянуть в коридор.
Он был невелик. С левой стороны его ничего не было, а с правой шли одна за другой четыре или пять комнат.
Часовой подкрадывался тихо к каждой из них и минуты по две смотрел в нее. От ближайшей из них тихо доносились до меня через пол коридора быстрые шаги по восьми взад и восьми вперед.
«Заключенный ходит! И, по-видимому, волнуется! Очень быстро бегает», — подумал я.
Моя камера была в этом коридоре изолирована от всех других. Те были сбоку, а моя против коридора и отделялась от всех еще лестницей, по которой меня привели.
«Зачем меня посадили именно в единственную изолированную камеру? Значит, они считают меня более важным; значит, хотят, чтоб то, что они скоро сделают со мной, оставалось в особой тайне?»
Эта мысль очень взволновала меня, т. е. заставила считать себя обреченным на что-то ужасное.
«Будь что будет! — сказал я про себя. — Пусть моя жизнь окончится теперь, она окончится честно».
Я уже видел себя замученным, и увезенным ночью в море на пароходе, и выброшенным в глубину с чугунными гирями на ногах, чтобы никто никогда не мог меня найти. Мне стало очень жалко себя.
Утомленный своей дорогой и новыми впечатлениями, я хорошо спал в эту ночь.
Я получил накануне обед: суп и жаркое, а к вечеру — два стакана чаю с тремя кусочками сахару и небольшим розанчиком белого хлеба.
Я проснулся рано утром, но не вставал с постели, не зная, который час. Карманные часы были отобраны у меня с самого начала. Вот в коридоре раздались шаги, и прежний служитель принес мне умывальник и полотенце и поставил все это у двери. Затем, когда я умылся, он все убрал и принес мне снова два стакана чаю с розанчиком белого хлеба. Он затопил мне печку, вымел пол и собрался уходить. Жандармский солдат-часовой во все время его пребывания в моей комнате стоял, со своей саблей на плече, у отворенной в коридор двери.
— Нет ли здесь каких-нибудь книг для чтения? — спросил я.
— Хорошо! Я доложу, — ответил служитель и ушел.
Вместе с обедом в этот же день он принес мне несколько томов журнала «Заря», кажется, за шестидесятые годы[5]. На каждой книжке был эллиптический штемпель с круговой надписью «III отделение собственной его императорского величества канцелярии». Это окончательно подтверждало мою догадку, что я находился действительно в нем. Открыв книгу, я прежде всего попал на стихотворение не помню какого автора, кажется, князя Вяземского[6].
Цветики, цветики,
Цветики аленькие...
Ай, да какие ж вы,
Цветики, маленькие!
Ветер ли с запада —
Цветики, цветики, —
С ним вы милуетесь,
С ним вы целуетесь:
«Мы твои верные
Слуги примерные.
Ты нам спасение
И избавление!»
Ветер с востока ли —
Цветики, цветики, —
Вновь перекинулись,
С ним уж милуетесь,
С ним уж целуетесь:
«Мы твои верные,
Слуги примерные,
Ты нам спасение
И утешение!»
Что было далее в этом стихотворении, я уже не помню. Оканчивалось же оно тем самым припевом, который был в начале, т. е. восклицанием:
Цветики, цветики,
Цветики аленькие...
Ай, да какие ж вы,
Цветики, маленькие,
Маленькие!
Стихотворение это осталось на всю жизнь мне памятным как первое прочитанное мною в одиночном заключении.
Затем я принялся запоем читать романы в этом журнале, чтоб как-нибудь отвлечь свои мысли от предстоящего мне тяжелого испытания. И чтение помогло мне.
Гулять меня не выводили, и потому я прочитывал по три тома в день от доски до доски и через два дня попросил новых, возбудив у служителя явное убеждение, что журнал мне не понравился и что я его возвращаю, не прочитав и десятой части.
Одиночное заключение имеет одну оригинальную особенность. Первые два дня вы чувствуете себя очень нервно, так как не знаете режима этого места заключения и воображение всегда рисует вам самое худшее. На третий день вы узнаете режим и входите в него, все становится так буднично, так обычно. Но зато начинается новое горе. День, ничем не занятый, кажется вам бесконечно длинным. Вы не видите ему конца, он кажется длиннее года; вы думаете, вот прошел уже час, а на деле если вам оставили ваши карманные часы и вы взглянете на них, то с изумлением увидите, что не прошло еще и минуты!
Эта медленность времени всегда поражала меня в первые дни заточения, особенно когда не давали книг.
Но в этот раз с книгами мне было легче.
Чтение романов и всяких статей (я читал все!) возбуждало воображение, и в голове у меня начинали создаваться собственные романы. Вспоминались друзья на свободе. Каждое их слово, каждый жест, особенно в последние дни перед арестом, выступали с необыкновенной яркостью.
Душа страстно стремилась к ним и пылала к ним такой горячей любовью, как никогда при обычных жизненных обстоятельствах. Воображение не хотело мириться с мыслью, что все для меня уже кончено, являлась надежда на непредвиденное, которое вдруг выручит и бросит вновь в любимую среду, на любимую деятельность.
Такой процесс приспособления совершил в моей душе все свои переходы в первые же шесть дней, которые я провел в изолированной камере Третьего отделения, раньше своего первого допроса.
Но уже наладившаяся жизнь скоро окончилась.
Я отворил форточку своего окна и, когда шаги часового начали удаляться, выглянул в нее.
Порыв сильного ветра дунул мне в лицо, кругом все было серо, и по всему двору, как клочки белого пуха, гонялись друг за другом крупные редкие хлопья снега.
«Внук пришел за дедушкой!» — вспомнились мне слова моей няни Татьяны, утверждавшей, что предвесенний снег приходит для того, чтоб увести с собою на небо осенний, так как промежуточные зимние слои все уже стаяли и остался только тот, который выпал первым, осенью.
