- Отчаянный! - добавил Семиглав.
Все поглядывали на Сливенко: мнение парторга имело для них важное значение. Но Сливенко уклонился от вынесения поспешного приговора и только произнес:
- Поживем - увидим.
Годунов решил, ввиду приезда командира, устроить ужин наславу - в батальоне ему удалось получить водку на тридцать человек, числившихся в роте неделю назад. Приметив в сарае кур, оставленных сбежавшими хозяевами, старшина приказал солдату Пичугину:
- Поймать тройку и изжарить; только, смотри, по курам не стрелять, а то разбудишь нашего капитана. (Он уже называл командира "нашим капитаном", приняв его таким образом в ротную семью.)
Приготовив кур, Годунов пошел будить Чохова:
- Товарищ капитан, ужин готов.
Чохов сразу вскочил и стал натягивать сапоги. Узнав, зачем его будят, он снова скинул сапоги, хотел было отказаться, но, увидев жареную курицу и водку в хрустальном графинчике, - старшина знал толк в таких делах! вспомнил, что весь день ничего не ел. Он сел ужинать.
За стеной раздавался солдатский храп. По улице деревни непрестанно шуршали шаги, доносились окрики караула. Деревня была полна связистов, саперов, санитаров. Послышался грохот повозок: это из боепитания полка привезли патроны.
Вошли три дивизионных разведчика, обитавших в соседнем доме. Они только что сменились со своего наблюдательного поста на чердаке на краю деревни и теперь присели греться к огоньку стрелков.
В дверь постучались. Прибыла еще одна группа дивизионных разведчиков, во главе с командиром роты капитаном Мещерским. Капитаны познакомились. Разузнав у наблюдавших за немцами разведчиков новости, Мещерский сообщил им:
- Знаете, ребята, гвардии майор вернулся, - и любезно объяснил Чохову: - это наш начальник разведки... Хотели его послать в академию, а он не пожелал.
Вообще этот капитан-разведчик был очень вежлив и выражался книжно. Чохов, считавший вежливость ненужной роскошью на фронте, примирился с такой необычной манерой Мещерского только потому, что тот был разведчиком, а разведчиков Чохов уважал.
Обогревшись, Мещерский и его люди поднялись со своих мест.
Чохов, узнав, что группа пойдет в тыл к немцам, спросил у Мещерского:
- И вы с ними пойдете?
- Обязательно, - сказал Мещерский.
Чохов вышел на крыльцо и смотрел вслед удалявшимся разведчикам, пока они не скрылись из виду. У крыльца стоял старший сержант Сливенко, парторг роты.
- Вы что, на посту? - спросил Чохов.
- Нет, товарищ капитан, просто не спится. - Помолчав, Сливенко сказал: - У меня тут дочка, товарищ капитан.
- Где?
- Кто знает, где!.. В Германии. Угнали ее сюда. Как вчера сообщили из политотдела, что мы вошли в Германию, у меня сон пропал, - он коротко засмеялся, словно извиняясь за свою слабость. - Сдается мне, старому дураку, что, может, дочка-то от меня за полверсты, где-нибудь на ближнем фольварке или в соседней деревне.
- Германия большая, - сказал Чохов.
- Сам знаю, а спать не могу. Сегодня мне один немец сказал, что на соседнем фольварке русские девчата работают. У помещика. Туда прямая-прямая дорога. Разрешите сходить, товарищ капитан. Успокоить душу.
Они вошли в дом, и Чохов посмотрел на карту. Фольварк был в двух километрах к северо-востоку.
- Как же быть? - сказал Чохов. - Один вы не пойдете, а дать вам людей - в роте-то всего сколько... Говорят, у немцев орудуют группы, вроде партизан.
Сливенко презрительно рассмеялся:
- Да что вы, товарищ капитан! Никогда не поверю, что у них партизаны. Не пойдет немец на такое дело. Немец - он аккуратист, знает, что плетью обуха не перешибешь. Да и где здесь партизанить? Леса чистенькие, прилизанные, дорожки пряменькие... Нет, вы за меня не бойтесь, я один пойду...
На Чохова подействовали эти, по-видимому, глубоко продуманные слова. Хотя и не без колебаний, он все-таки разрешил парторгу отлучиться.
Сливенко взял автомат, положил в карманы по гранате и сказал, смущенно улыбаясь:
- Спасибо, товарищ капитан. Вы им, - он махнул рукой на дверь соседней комнаты, где спали солдаты, - даже не говорите... Я приду назад через час, - и закончил по-украински: - А то невдобно: парторг, а такий старый дурень!
Он откозырял и вышел.
Чохов собрался было прилечь, как вдруг дверь широко распахнулась и на пороге показался капитан Мещерский. Он был весь в грязи и глине.
- Где у вас телефон? - спросил он. - Надо сообщить наверх важную новость. Противник уходит. Я подползал к самой его передовой. Уходит, я вам определенно говорю.
Позвонили в штаб батальона, оттуда передали известие в полк и дивизию.
Дивизия сонно зашевелилась.
Чохов разбудил своих людей. Они еле передвигали ногами от усталости и ежились в предутреннем холоде.
- Сейчас пойдете? - спросил Чохов у Мещерского.
- Да, меня ждут, - сказал Мещерский. - До свидания, товарищ капитан.
Чохов опять подивился неизменной вежливости разведчика. Выйдя следом за ним во двор, Чохов еще некоторое время постоял, прислушиваясь к удаляющимся шагам Мещерского. Потом он повернулся к своей роте. Рота стояла в полном сборе.
Солдаты вышли из ворот. Деревня уже была полна людей, повозок, машин. Повозки громыхали, машины гудели, звякали котелки.
VII
Чем дальше шел Сливенко по обочине асфальтированной дороги, громко стуча подкованными каблуками, тем более вероятным казалось ему, что именно на этом фольварке и найдет он свою дочку, или дочку, как он называл ее по-украински, с ударением на последнем слоге.
Правда, в самой глубине его мозга, как на крошечном островке, сидел Сливенко-умник, издевавшийся над Сливенко-фантазером, которому все казалось таким возможным.
- Ну и чудак же ты, Сливенко, - говорил ему Сливенко-умник, язвительно ухмыляясь, - неужели ты это всерьез решил, что Галя именно тут, на этом фольварке? Прожил ты, старый шахтер, сорок лет с гаком, видал белый свет и вдруг поверил, что в этой вражьей стране, где столько тысяч фольварков и деревень, ты сразу найдешь свою дочку... Да иди ты к своим ребятам и ложись спать...
Но Сливенко упрямо шел вперед. Он вспоминал свою Галю. Когда пришел немец, ей исполнилось шестнадцать лет, она только что кончила седьмой класс. Это была высокая, красивая, смуглолицая девушка. Но для отца всего дороже был ее ум: тонкий, чуть насмешливый, прячущийся за приличествующей ее возрасту скромной молчаливостью на людях. Сливенко испытывал великое наслаждение, беседуя с дочкой и открывая в ней все новые качества: понимание людей, сильную волю и недюжинные способности. Правда, он старался не потакать своим отцовским чувствам и был с ней довольно строг.
Сливенко с раскаянием вспоминал свои несправедливые, как ему теперь казалось, придирки. И глупо же было так горячиться из-за ее детского романа с Володькой Охримчуком, чудесным, веселым парнем, впоследствии погибшим на войне.
