Молодой человек сказал на это, что, не имея достаточных денежных средств, он не может служить в гвардии.
«Заботы об этом государь изволит принять на себя,» — прервал великий князь. «Расстроенное мое здоровье, — продолжал юноша, — о чем известно его величеству из донесений лечивших меня медиков, поставляет меня в совершенную невозможность нести труды служебные, и, предвидя скорую смерть, я должен позаботиться о приготовлении себя к вечности, для чего и избираю монашеское звание». Великий князь заметил, что он может получить службу в южном климате России и что гораздо почетнее спасать душу свою, оставаясь в мире. Брянчанинов отвечал: «Остаться в мире и желать спастись — это, ваше высочество, все равно, что стоять в огне и желать не сгореть». «Я не проповедник, я не проповедник,» — отступив несколько шагов назад, сказал великий князь и, приветливо относясь к юноше, желал склонить его к покорности, но потом, видя непреклонность Брянчанинова, стал грозно кричать на него как на ослушника высочайшей воли; тот побледнел. Увидя такую перемену в лице болезненного юноши, его высочество, переменив тон, сказал: «А что? Испугался? Отказываешься от монашества?» — «Напротив, ваше высочество, — почтительно, но твердо отвечал Брянчанинов. — Прошу оказать мне милость — уволить меня от службы».
Тогда великий князь решительно возразил ему, что, так как он остается непреклонен в своем упорстве, то объявляется ему высочайшая воля: государь император отказывает ему в увольнении от службы и делает ему лишь ту милость, что предоставляет самому избрать крепость, в которую он должен быть послан на службу. Брянчанинов отклонил от себя добровольное избрание, сказав: «Позвольте мне, ваше императорское высочество, начать мое монашество отречением от своей воли в этом избрании, предоставляя мне исполнить приказание вашего высочества». Великий князь обратился к графу Опперману, своему помощнику по званию генерал — инспектора инженеров, тот указал на Динабург[47]. Великий князь одобрил это указание, и в тот же вечер состоялось назначение Брянчанинова в Динабургскую инженерную команду с приказанием в 24 часа выехать из С. — Петербурга к месту нового служения.
Начальник Динабургской команды был в то время генерал — майор Клименко. Ему сообщено было о настроении Брянчанинова и поручено иметь строгий надзор за его поведением. Товарищи по службе сперва не совсем доверчиво относились к Димитрию Александровичу, но потом переменили свое мнение, увидев истинное благочестие, кротость и благоразумие его. Они даже сделались преданными ему, разделяя его труды по службе вследствие болезненного его состояния. Служебные занятия офицера Брянчанинова состояли в наблюдении за производством разных построек и земляных работ в крепости. Он же до того был слаб здоровьем, что принужден был по несколько недель сряду держаться безвыходно в квартире, а потому необходимо нуждался в помощи товарищей относительно служебных обязанностей. Одна только переписка с о. Леонидом поддерживала Димитрия Александровича в этом одиночестве духовном, так как и с любимым другом своим Чихачевым он был разлучен. Осенью 1827 года великий князь Михаил Павлович посетил Динабургскую крепость и, убедившись опытно в физической несостоятельности офицера Брянчанинова к отправлению службы, склонился на его непременное желание получить отставку.
6 ноября 1827 года Димитрий Александрович получил вожделенную отставку. Он уволен был с чином поручика. Немедленно выехал из Динабурга и через Петербург направился в Александровский Свирский монастырь[48] к о. Леониду, чтобы под его руководством начать стезю иночествования. Прибыв в Петербург в одежде простолюдина, в нагольном тулупе, он остановился в квартире брата своего, где жил и Чихачев. Здесь условлено было обоим поступить в монастырь, и, по возможности, немедленно. Чихачев тотчас написал прошение, выставляя причиной домашние обстоятельства, но не получил удовлетворения и должен был еще повременить на службе.
Выход из службы Димитрия Александровича совершился без ведома родителей, а потому, естественно, навлек на себя гнев их. Они отказали сыну в вещественном вспоможении и даже прекратили с ним письменные сношения. Таким образом, полная нищета материальная сопровождала вступление Димитрия Александровича в монастырь. Он буквально исполнил заповедь нестяжания при самом начале иночества и вполне справедливо мог сказать с апостолом как истинный ученик Христов: Вот мы оставили все и последовали за Тобою (Мф. 19; 27). В «Плаче» своем он так выразил свои чувствования, с которыми вступал на этот новый путь жизни: «Вступил я в монастырь, как кидается изумленный, закрыв глаза и отложив размышление, в огонь или пучину; как кидается воин, увлекаемый сердцем, в сечу кровавую, на явную смерть. Звезда руководительница моя, мысль благая, пришла светить мне в уединении, в тишине, или, правильнее, во мраке, в бурях монастырских».[49]
На Кавказе, в Пятигорске, описывая болезнь свою, он говорит: «Я очень простудился, будучи лет 12–ти, купаясь в ключевой речке Та лице, протекающей неподалеку от села Покровского, моего места рождения, Вологодской губернии, в Грязовецком уезде. О простуде моей я боялся сказать кому следует, опасаясь взыскания. Но простуда была очень сильна, и я с того времени почувствовал, что мое здоровье и самые силы изменились. Во второй раз я простудился, будучи 16–ти лет, при переходе из второго класса в высший в инженерном училище. Это случилось осенью во время слякоти, когда навалило по улицам много мокрого снега. В Петербурге тогда юнкерам, воспитывающимся в училищах, не позволено было ни носить калош, ни ездить на извозчиках. В сей болезни не столько повредила мне самая простуда, сколько, как мне кажется, неправильное продолжительное лечение. После этой болезни силы мои очень изменились; пищи я начал употреблять вдвое меньше, нежели сколько употреблял до болезни; аппетит мой с сего времени уже никогда не восстанавливался. Это было в конце 1823 года.
С того времени я почти постоянно более или менее хворал, но желание мое вступить в монашество, то есть приобрести деятельное познание христианства, так было сильно, что я не только не заботился о восстановлении моего здоровья, но желал его принести в жертву, лишь бы этою жертвою выкупить мне то село, на котором скрыто, по словам Евангелия, духовное сокровище. В конце 1827 года мне удалось выйти в отставку, и в самый день Рождества Христова, вечером, в одежде простолюдина я прибыл в Александро — Свирский монастырь к старцу иеросхимонаху Леониду, с которым и с учениками которого я познакомился в Петербурге. Значит, в монастырь я вступил на 21–м году моей жизни (родился я 1807 года 6–го (sic.) февраля)[50]».
