Но Федор Достоевский на каторге не сломался. Хотя, конечно, и инсценировка смертной казни, и долгие годы наблюдения человеческих страданий и издевательств начальства над «униженными и оскорбленными» людьми на каторге и на военной службе наложили неизгладимый след на чувствительную, болезненно-восприимчивую натуру писателя. «Уже одно то, что Достоевский, пловец страшных человеческих глубин, провидец тьмы, рудокоп души, пережил психологию смертной казни, невероятный ужас ее ожидания, – одно это делает его существом инфернальным, как бы вышедшим из могилы и в саване блуждающим среди людей живых…» – писал Ю. И. Айхенвальд.
О том, как повлияли годы каторги на характер, мировоззрение и творчество писателя, исследователи много спорили и спорят по сей день. О. Миллер полагал, что жизнь на каторге была «уроком народной правды для Достоевского». Майков решительно утверждал, что каторга принесла Достоевскому только пользу. Ястжемский – что она развила литературный талант, а Н. К. Михайловский приписывал каторге «влияние безусловно вредное, чисто отрицательное». Мнения же самого Достоевского на этот счет противоречили одно другому. Писатель «то проклинал каторжную жизнь, то как будто благословлял ее».
Несмотря на различность суждений исследователей жизни и творчества писателя, большинство из них все же убеждены в том, что жизненная катастрофа, связанная с арестом, инсценированным расстрелом и каторгой, изменила не только судьбу Достоевского, но и направленность его творчества. Каторга стала для писателя местом, где родились те его мысли, умонастроения, которые никогда не смогли бы родиться в других местах. Л. Шестов утверждал, что послекаторжного Достоевского почти перестали занимать бедные, униженные чиновники. Его творческое сознание оказалось властно захвачено темой преступления. Впоследствии данная тематика станет доминирующей в его творчестве.
Именно на каторге к Достоевскому пришли знание жизни, людских характеров, понимание того, что в человеке могут сочетаться добро и зло, правда и ложь. И самое главное – пришла глубокая вера в Бога, а за ней – уверенность в том, что за преступлением всегда следует Божье наказание. По признанию самого писателя, в Сибири его «убеждения» изменились «постепенно и после очень-очень долгого времени». Суть этих перемен Достоевский в самой общей форме сформулировал как «возврат к народному корню, к узнанию русской души, к признанию духа народного».
Дочь Достоевского Любовь Федоровна писала в книге своих воспоминаний об отце: «Когда человека внезапно вырывают из его среды и вынуждают годами жить в окружении, совершенно ему не свойственном, с людьми, способными по низости своей и недостатку воспитания навредить ему и причинить страдания, ему приходится сразу же изыскивать средство парировать, по крайней мере, самые тяжелые удары, намечать для себя план поведения и выбирать позу Одни презрительно замыкаются в себе, надеясь, что их оставят с миром; другие начинают заискивать и пытаются купить покой с помощью самого низкого лакейства. Достоевский, вынужденный жить среди страшных преступников, избрал другой путь; он взял тон христианского братства. Такое поведение не было ново для него; он уже упражнялся в нем, когда еще совсем маленький потихоньку пробирался к решетке отцовского сада, чтобы побеседовать с пациентами Мариинской больницы для бедных, и бывал за это наказан; или же в деревне, когда он разговаривал с крепостными в Даровом и внушал к себе симпатию, помогая крестьянкам, работающим на поле. Потом он так же братски будет относиться к бедным людям Петербурга, которых он встречал в чайных и трактирах столицы, с которыми играл в биллиард и которых угощал, изучая их, пытаясь проникнуть в тайники их сердец».
Пережитые душевные потрясения, тоска и одиночество, «суд над собой», «строгий пересмотр прежней жизни», сложная гамма чувств от отчаяния до веры в скорое осуществление высокого призвания – весь этот душевный опыт острожных лет стал биографической основой «Записок из Мертвого дома» (1860–1862 гг.), трагической исповедальной книги, поразившей современников мужеством и силой духа писателя. Свою знаменитую книгу воспоминаний о каторжной жизни Достоевский называл «заметками о погибшем народе». «Сколько я вынес из каторги народных типов и характеров. Сколько историй бродяг и разбойников и вообще всего черного, горемычного быта! На целые томы достанет!» – писал он брату сразу после освобождения. Отдельной темой «Записок» оказался глубокий сословный разрыв дворянина с простым народом. Аполлон Григорьев писал, что Достоевский «достиг страдательным психологическим процессом до того, что в «Мертвом доме» слился совсем с народом». В «Записках» отражен наметившийся на каторге переворот в сознании писателя, который он характеризовал позднее как «возврат к народному корню, к узнанию русской души, к признанию духа народного». В то же время, пребывая на каторге, Достоевский ясно осознал и утопичность революционных идей, с которыми он в дальнейшем остро полемизировал.
Тяжелые годы каторжных испытаний для Достоевского закончились в январе 1854 года. «С каким нетерпением, – вспоминал он, – я ждал зимы, с каким наслаждением смотрел в конце лета, как вянет лист на дереве и блекнет трава в степи… Настала наконец эта зима, давно ожидаемая… Но странное дело: чем ближе подходил срок, тем терпеливее и терпеливее я становился… Замечу здесь мимоходом, что вследствие мечтательности и долгой отвычки свобода казалась у нас в остроге как-то свободнее настоящей свободы, т. е. той, которая есть на самом деле, в действительности… Накануне самого последнего дня я обошел в последний раз около паль весь наш острог… Здесь, здесь за казармами скитался я в первый год моей каторги один, сиротливый, убитый. Помню, как я считал тогда, сколько тысяч дней мне остается… На другое утро рано, еще перед выходом на работу, когда только еще начинало светать, обошел я все казармы, чтобы попрощаться со всеми арестантами. Много мозолистых, сильных рук протянулось ко мне приветливо. Иные жали их совсем по-товарищески, но таких было немного. Другие уже очень хорошо понимали, что я сейчас стану совсем другой человек, чем они… и прощались со мной хоть и приветливо, хоть и ласково, но далеко не как с товарищем, а будто с барином. Иные отвертывались от меня и сурово не отвечали на мое прощание. Некоторые посмотрели даже с какой-то ненавистью». Наконец долгожданная минута наступила, Достоевский получил столь желанную свободу. «Да, с Богом! – воскликнул сам себе бывший каторжанин. – Свобода, новая жизнь, воскресение из мертвых… Экая славная минута!»
