Наследство
Ты праведник, но проповедник
Святых грехов моих.
В себе несу я, как посредник,
Остатки дней былых.
Я терпеливый привередник…
Но голос прялки стих.
Взяла века я как наследник —
И промотала их.
О, ледников вершинных холод:
Судьба войны, беда и голод…
Я в рабстве с той поры.
А выкуп мой так мал и жалок…
Но мы спешили щедрость прялок
Сменить на топоры.
Говорят, я родилась в сорочке.
Редко кто рождается в белье.
Очевидно, дальний мой сородич
Был портным у Бога в ателье.
Но червяк сомненья душу точит,
Изнутри сжирает сладкий плод:
Сотворив меня, был Бог неточен,
Значит, я по-своему урод.
Есть у Бога вечные каноны,
Строг Всевышний к своему труду.
И подглядывает он с иконы,
И под видом счастья шлет беду.
Окольцует золотым железом,
По плечу вериги подберет.
Я молчу. Я никуда не лезу.
Все равно выходит – поперед.
И плюют отставшие вдогонку,
И догнать камнями норовят…
Господи! Ты эту распашонку
Забери, пожалуйста, назад!
Я проживала на Олимпе,
В доисторическом раю.
Ракушками века налипли
На биографию мою.
Грешна была. А кто не грешен?!
Но, коммунальный рай ценя,
Доисторические греки
Тогда молились на меня.
Мы жили там почти как люди —
В пылу добрососедских склок.
Хранили в глиняной посуде
Прохладный виноградный сок,
Мы тесто во дворе месили,
Ловили рыбу, били дичь,
И ели горькие маслины,
Чтоб сладостный нектар постичь.
Играя на бессмертной лютне,
Мы смертных трогали до слез…
А в Палестине, в жалкой люльке
Уже орал Иисус Христос.
Мария обнажала груди,
Кормила мальчика Христа,
И оставалась книга судеб
Покуда девственно чиста.
Костры над миром не алели,
Оберегая божество,
И не писали Рафаэли
Мадонну сердца своего.
Нас было много, слишком много
Для этой маленькой Земли.
И вот единственного Бога
Однажды люди предпочли.
О, непорочное зачатье,
И вечных заповедей ложь!
Но мы-то знали: без распятья
Бессмертия не обретешь.
И где-то, в новом поколенье,
Приходит время старых тем,
Нам возвращают поклоненье
Для диссертаций и поэм.
Теперь музеи – наши храмы,
Но с инвентарным номерком.
А где-то сына кормит мама
Своим бессмертным молоком.
О, генетическое древо!
Как мне добраться до корней?
Колосья древнего посева
Лишь в тайной памяти моей.
Ведь я совсем не королева
На суетном суде ханжей,
И древняя боялась дева
Не только змеев, а ужей.
Я начинаю понимать,
Что помнить бабушку и мать
Сознанью моему довольно…
А Ева – прародитель жен —
Ходила к Богу на поклон,
Чтобы Адаму было больно!
Просите или не просите, —
Заговорил молчун.
В полночном светится зените
Десяток светлых лун.
На ближнего ножи точите —
Ведь ближний дик, как гунн…
В Элладе, в Индии, на Крите
Спокойно жил горбун.
Раскрыли мы ему объятья
И громко восхищались статью,
Как будто горб – не в счет.
Мы сами – авторы иллюзий,
Но не спасая от контузий,
Фантазия течет.
Говорим, говорим, говорим…
Нас кольнул Грибоедов намеком,
Но снимаем сегодняшний грим,
Суть его не считая уроком.
Пусть во прахе прославленный Рим.
Эй! В пути подтянись одиноком!
И фалангам сражаться. Но им
Так всегда предназначено роком.
В камне – матери дрогнувший лик…
Мы идем против войн, против клик,
Мы готовы кормить побежденных!
Все теперь в этом мире не так:
Побежденному носит ясак
Победитель в ладонях сожженных.
Природа, пользуясь рукой творца,
Жизнь из темницы камня отпускает,
И мудрой плоти вечная пыльца
Родившуюся женщину ласкает.
И вот уже видны черты лица,
Стыдясь, Венера руку опускает.
Но боль неутолимого резца
Она и в вечности не расплескает.
А время, притаившись, как паук,
Ждет часа, чтоб лишить Венеру рук,
Морщины высечь с тупостью невежды.
Уже без головы летит Нике…
Но в этом удивительном броске
Она возносит торжество надежды.
И снова привирают очевидцы
И сами верят домыслам своим.
Мы в зеркалах кривых чужие лица
Взамен своих – утраченных – узрим.
История! О, как правдив твой грим,
О, как пронумерованы страницы!
И оживает прошлое, как Рим,
Припавший к мраморным сосцам волчицы.
Уходит человек, как пилигрим,
Сквозь памяти рассеявшийся дым
В какие-то грядущие столицы.
О прошлом ясным днем мы говорим,
Его в пример приводим молодым.
А по ночам нам будущее снится.
Все говорят мне: «Будь серьезней —
Сонет хореем не пиши…»
Но сердце бьется силой грозной
Хореем в глубине души.
Приходит пониманье поздно,
В свой час. А раньше – не спеши.
Всю жизнь живи с хореем розно,
Но на понявших – не греши.
Кто знает, что такое зрелость:
Плода проверенная смелость
Иль ранней завязи урок?!
Для зрелости необходимо
Все в жизни принимать терпимо.
Тогда пойдут уроки впрок!
Когда сверкнула вольтова дуга,
Душа не изменилась в человеке,
Аллеи в асфальтированном веке
Не отменили рощи и луга.
Все так же белы вечные снега,
Все так же сини небеса и реки,
Мы из Варяг плывем все в те же Греки,
Два локтя положив на берега.
То плавно подчиняемся теченью,
То волоком одолеваем тренье —
Нам по плечу и суша, и вода.
Себе придумывают жизнь бродяги…
Поблекли Греки, вымерли Варяги.
А мы плывем – неведомо куда.
Не принимает мысль местоименья МЫ.
Что в нем – лишь Я и ТЫ или ОНИ для суммы.
Статист статистики за счет чужой сумы,
За счет безличности выходит в толстосумы.
Но в ярмарочный день сметливые умы
Не купят у меня подержанные думы.
Я жизнь беру свою у Времени взаймы,
И Вечность для меня, как ростовщик, угрюма.
Опять Бетховен глух, в лечебнице Ван-Гог
И Достоевский вновь романы пишет в долг, —
Не дожили они до нового стандарта.
Но Мона Лиза ждет в бессмертье полотна,
Когда к ней подойдет в иные времена
Не Homo Sapiens, а Homo Leonardo.
