Он даже договорился до того, что все рецензии будут одинаковы: «Подобные перечисления, в целом просто написанные, тем не менее останутся непонятными». Надо ли говорить, что некоторые рецензенты сумели куда более прямо выразить свое мнение о тексте Соллерса и сопутствующем ему эссе.
«Чушь собачья» – это якобы «непонятное» мнение пришло на ум многим англоязычным рецензентам. Даже самые преданные поклонники Дерриды надеялись, что автора эссе просто занесло не туда. Куда же он двинется после этого? Каким будет его следующий шаг? Что лежит за гранью самопровозглашенного «нечитаемого»?
Ответ не пришлось долго ждать. Через два года, в 1974-м, Деррида опубликовал «Глас». Эта работа состояла из двух непрерывных колонок печатных знаков. Подобно «Диссеминации», обе начинались с середины предложения. Но на этот раз они занимали почти три сотни страниц с редкими выделенными абзацем пассажами вроде комментариев и столь же редкими прямоугольниками цитат.
Левая колонка, с ее более крупным шрифтом и меньшим межстрочным интервалом, представляет собой весьма оригинальное прочтение трудов немецкого философа XIX в. Гегеля, напичканное его же цитатами. Другая колонка содержит комментарий, также с пространными цитатами, к работам Жана Жене, французского поэта-гея с уголовным прошлым. Обе колонки, каждая по-своему, нечитабельны.
И все же более резкий контраст между скрупулезным немецким метафизиком и французским поэтом невозможно себе представить. Никаких антинемецких или гомофобских настроений в книге нет. Труды Гегеля и Жене находятся на одном уровне с Дерридой в их презрении к чувствам и ожиданиям рядового читателя. Предложения Гегеля длиной в целую страницу, нашпигованные суровым метафизическим жаргоном, делают из него этакого маркиза де Сада от философии.
Отношение Жене к де Саду менее философское, однако эффект в равной степени болезненный. Так о чем же все-таки этот самый «Глас»? Как мы уже знаем, цель всего этого определять не нам.
По словам Кристофера Норриса, одного из благоволивших Дерриде критиков, «“Глас” – не книга, по крайней мере, в традиционном смысле этого слова; опус, главный принцип которого состоит в том, что он всегда отсылает нас к некоему привилегированному источнику авторского намерения».
Однако типографский набор и печать этой не-книги были делом в высшей степени конкретного намерения привилегированного автора. Никакой безграничной интерпретации типа «хотите делайте, хотите нет» несчастным полиграфистам дано не было. В тексте использовано не менее четырех разных шрифтов (отдельный для каждой из двух колонок, еще один для абзацных отступов и еще один для цитат), не говоря уже о частом использовании курсива, а также о бесчисленных пассажах на немецком, древнегреческом, латыни и так далее.
Причем в оригинальном издании, данная не-книга была переплетена так, что имела объем ровно в сто кубических дюймов. Сторона ее квадратных страниц равнялась десяти дюймам, толщина составляла один дюйм. Я подчеркиваю, дюймов. (То, как ругались по этому поводу французские типографские рабочие, привыкшие к сантиметрам, могло бы стать музыкой для ушей Жана Жене.)
Но коль скоро книга эта предназначена для общественного потребления, напрашивается вполне резонный вопрос: каков же ее смысл? Прославленный диалектический метод Гегеля начинался с тезиса, который позднее породил соответствующий антитезис, затем оба слились, образовав синтез. Например: «бытие» порождает антитезис «небытие, ничто», вместе же они дают «становление».
Таким образом, появилась на свет всеобъемлющая философская система Гегеля. Его диалектику можно проследить в работе «Глас». Левая гегелевская колонка – это тезис, пример высокой философии на ее пике, интеллектуальное оправдание Гегелем авторитарного прусского государства XIX в.
Ему нетрудно узреть антитезу в рапсодиях Жана Жене о «un jeune garçon blond» (юном белокуром мальчике) и «Divine aime un jeune garçon blond» (божественном юном белокуром мальчике), а также «Divine aime Gabriel, surnommé l’Archange. Pour l’amener а l’amour, elle met un peu de son urine dans ce qu’elle lui donne а boire ou а manger» (моче архангела Гавриила, которая используется в качестве любовного зелья).
Синтез предположительно происходит в каком-то другом месте, возможно, в воображении читателя. Или, как выразительно пишет сам Деррида: «Его интерпретация прямо задействует всю гегелевскую решимость правильности с одной стороны, и решимость политичности – с другой. Его место в структуре и развитии системы… таково, что смещения или дисимпликации, которым он будет подвержен, просто не могут иметь локального характера».
Простительно сделать вывод о том, что такого рода творчество имеет свой предел. Как только «неподдающееся расшифровке… нечитаемое» появилось в той или иной форме, его цель достигнута и следует поставить точку. Деррида был с этим не согласен. Хотя он много ездил по странам Европы с докладами, занимал академический пост в Париже, преподавал в университетах США, он продолжал активно выдавать на-гора все новые и новые труды.
Уже к этому моменту число написанных Дерридой «текстов» – от полновесных не-книг до невразумительных статей – достигло нескольких сот. Следующая его крупная работа вышла в свет в 1980 г. Она получила название «О почтовой открытке от Сократа до Фрейда и не только». Тот факт, что Сократ никогда не отправлял почтовых открыток ни Фрейду, ни кому-то другому, проистекает из тривиальной деконструкции этого названия. Тем не менее оно все равно остается правомерным, если следовать методу Дерриды. Убрав с пути эту забавную шутку, мы можем сосредоточить свои усилия на куда более серьезной шутке самого текста.
Он начинается с эссе на тему «почтового закона». По словам Дерриды, он более важен, нежели Фрейдов закон наслаждения, поскольку охватывает всю историю западной метафизики «от Сократа к Фрейду и не только». Оправив почтовую открытку или любое послание, мы отдаем что-то, но сами как бы остаемся в стороне. Деррида играет на отношениях между отправителем (destinateur), получателем (destinataire) и тем фактом, что эти французские слова семантически связаны с «судьбой» и «местом назначения».
Деррида раньше уже писал на эту тему и в результате пришел к выводу: «…любое письмо всегда может не дойти до места назначения… а структура письма всегда способна на подобное неприбытие». Главная часть этой работы отдана на волю анализа и психоанализа. Героическая попытка Фрейда придать психоанализу статус эмпирической науки отметена как метафизика, а ведь именно этого и пытался избежать Фрейд.
Но тогда, по словам Дерриды, любая такая попытка установить истину метафизична, ибо требует «присутствия», призрак которого бродит по всей западной философии. (Таким образом, тот факт, что Фрейд не смог придать психоанализу статус «точной» эмпирической науки вроде физики, достоин похвалы. Не сумев освободить свое детище от метафизики, Фрейд не сумел и обосновать его на ней.) Но даже посреди этого запутанного спора возникают некие нелегкие прозрения, которые стоит рассмотреть подробнее: «Реальность не истинна и не ложна. Но как только начинается речь, человек тотчас же становится частью процесса установления истины в рамках ее уместности, присутствия, речи, свидетельств».
