Запад. Соединенные Штаты. Знакомство с одномерным человеком. Париж. 30.09.1974–1980
и коль уехали ребята на
Запади в чужую глушь
и я уеду, что же я-то!
Прощайте вы – мильены душ!
И вы – о редкие дороги!
И ты внизу – Хорезм. Памир!
И пусть к стране ми слишком строги
Уедем все. Нам чужд сей мир!
Первые остановки за кордоном – Вена, Рим. О Вене Лимонов позднее напишет: «город-музей (вальсы, моцарты, эрцгерцоги, улочки, по которым бродил полуголодный молодой неизвестный художник)». Город Вена лично для меня грустен, как его брат по навсегда утраченному имперскому величию Питер, Петрополь. Вена – зажиточный брат. Но и в нем путешественника угнетают тени прошлого величия. Первый ресторан, куда меня занесло в Вене, оказался любимым местом отдохновения Франца Иосифа. Строение напомнило киевский ресторан «Динамо» советской поры.
В Вену уже знаменитым Лимонов вернулся в 1988 году по приглашению зажиточного фонда, которым руководила невестка Пола Гетти, для участия в литературной конференции. В аэропорту его встретил на убитом «фольксвагене» давний приятель по московским этюдам Андрюха. Лозин постеснялся парковаться у шикарного отеля, прямо напротив здания Оперы.
– Подъезжай прямо сюда, на парадный вход, – скомандовал писатель.
Остановились. Лозин достал из багажника синюю сумку, которую услужливо забрал у него швейцар. Писатель прошествовал в солдатской советской шинели стройбата с золотыми буквами СА на черных погонах. О нем и о шинели написала «Франкфуртер Альгемайне» (в ФРГ это как «Правда» для СССР).
В Риме мне побывать не довелось. Как до 1974 года и Эдуарду Лимонову, хотя еще в конце шестидесятых в стихотворении «Саратов» он живописал край на берегу южных морей.
Деревья над морем расцветая
и тонкий аромат распространяя
и люди босиком там ходят
Иные купаются, иные рыбу удят
Кто хочет умирать – тот умирает
и торговать никто не запрещает
В широкополой шляпе проходить
и тут же на песке кого любить
В Вене и Риме, по его собственному признанию, он столько внимания уделил музеям, что его стало тошнить от холстов и стендов. Стихи, сочиненные в Харькове и Москве, тут, за кордоном, ясное дело, никому не были нужны. Зато прохода не дает здешний сотрудник ЦРУ Умелец «профилактировать» – в юбке. И воркует, не напишет ли изгнанник о настроениях среди рабочих, угнетенных Кремлем. Пообещав сделать все возможное, писатель возвращается домой и приходит в замешательство. Вспомнил только одно настроение, настроение бригадира бригады коммунистического труда, который как-то на ночной смене признался, что готов лишить ближнего жизни, пойти на «мокрое», если бы светило грабануть миллион.
Все же статья была готова. Назло ЦРУ Лимонов высказался как на духу. Религиозное возрождение в СССР посчитал мифом. О диссидентах отозвался презрительно, потому что преимущественно в диссиденты идут люди, у которых нет таланта ни к писательству, ни к изобразительным искусствам. Гонорар ЦРУ превзошел все ожидания – двадцать пять тысяч лир. Три тысячи лир стоили две чашки кофе в кафе недалеко от посольства Соединеных Штатов в Риме.
Первоначально он намеревался попробовать закрепиться в Вене, но не нашел средств к существованию. Вскоре Елена и Эдуард получили разрешение отправиться в США, куда прилетели в феврале 1975 года. Там через год семейный корабль разбился о неустроенный быт, закончилась их совместная жизнь. Лимонов печатается в эмигрантской прессе, продолжает творить. В августе 1975 года редактор «Нового Русского Слова» Яков Моисеевич Цвибак (он же Андрей Седых и Моисей Бородатых как персонажи прозы писателя) зачисляет его корректором. Но знакомых новоиспеченный газетчик уверяет, что его приняли на ставку журналиста и лишь иногда он замещает корректора.
Первое в своей жизни и в Нью-Йорке интервью берет у перебежчика. В 1947 году в американский сектор Берлина с экскурсии в музее сбежал тридцатилетний майор Советской армии. Этот майор свободно владеет английским и французским, заочник академии. Просит политического убежища и мечтает бороться с коммунизмом. Его сначала отблагодарили двумя с половиной годами одиночки в подземелье, бункере и ежедневными допросами: подозревали как засланного. Потом дали работу по специальности, военного инженера. К пенсии предатель Родины заработал трехэтажный дом в очень хорошем районе и репутацию паталогического антисемита. Беседа с философом-человеконенавистником завершилась рассуждением последнего о том, что ожидал и что получил на Западе. Ожидал, что появятся крылья. Что полетит. Но не полетел. Упал. У персонажа рассказа о перебежчике Тихонове «Первое интервью» есть реальная фамилия (настоящая непонятна, как и многое в биографии этой личности). Это был Григорий Климов. Эдуард Лимонов однажды выразил непонимание шума вокруг книжек Климова: «После их чтения возникает желание проветрить комнату».
Лимонову в жизни пришлось повидаться с великим множеством современников, славе которых не стоит завидовать. Еще в Москве на приеме в посольстве Венесуэлы один латиноамериканский студент озадачил своей пафосностью и безапелляционностью. Много лет позже он узнал постаревшего студента в кадрах новостей. Это был «террорист века» Карлос, Ильич Рамирес Сантос.
Бахчанян считает, что до Нью-Йорка, пока изгнанник не прочитал воспоминания Троцкого, он не интересовался политикой. Думаю, это спорное мнение, точнее сказать, в Москве писатель не участвовал в политических акциях (очень жаль, что с Бахчаняном уже не поспоришь). Достаточно сказать, что в 1968 году писатель читал «Мои показания» Анатолия Марченко, «Хронику текущих событий» и спорил о прочитанном с Владимиром Гершуни. Этого вполне хватало для очень продолжительной посадки.
Нью-Йорк второй половины семидесятых для манхэттенского странника Эдуарда Лимонова превратился в лабораторию изучения капитализма. Что мы знали в СССР о нем кроме теории? Что можно расхищать соцсобственность, брать и давать взятки? Может, разве что фарцовщики и цеховики приближались к постижению его истоков. Как легендарный харьковский Сэм. Сэма забрали четверо неизвестных с шофером прямо из «Автомата», четыре дня голого, привязанного к стулу, пытали электричеством. Он так и не выдал налетчикам, что у него, студента Библиотечного института, есть хоть чуточка, кроме десятки в заначке. Хотя в подпольном харьковском мире жуликов и фарцовщиков его состояние оценивали цифрой за миллион вечнозеленых «бакинских рублей». Представим, если удастся, что это значило по ценовой шкале начала шестидесятых.
