— Ну что, берете? На мелководье выручит, вот увидите.
Павел с сомнением оглядел лодку, потом спросил хватит ли двух рублей.
— Забирайте, а я в придачу еще уток дам, — получив деньги, Гантимуров бросил на дно четыре утки и пошел в гору.
— Странный тунгус, — покачал головой Павел. — Не обморочил ли нас?
— Да что ты! Смотри, какая прекрасная байдара!
В сумерках Бестужев плывет на лодочке вниз по Шилке Крутые скалы, как фантастические великаны, то и дело преграждают путь. Шорох льдин, журчание струй у камней время от времени покрываются посвистом крыльев и кряканьем утиных стай. Тайга полна звуков — токованьем глухарей, тревожным уханьем сов, рявканьем гуранов.
Бестужев правит веслом, обходя торчащую корягу, подводный камень или засорявшую льдину. Течение быстрое, зазеваешься — пропорешь борт оморочки и окажешься в ледяной воде. Увидев перед собой бурун воды, он подумал, что это топляк, и оттолкнулся, но весло скользнуло о панцирь длинной белуги.
Ударив хвостом, она чуть не опрокинула оморочку, обдав Бестужева веером брызг. Едва успев опомниться от этой опасности, он вздрогнул от страшного рева с берега: «Ххак-хак-хак…»
Схватившись за ружье, Бестужев увидел гурана, который, испугавшись человека, мощными прыжками удалялся в глубь тайги.
Полосы едкого дыма поплыли по поверхности реки. За поворотом зловеще полыхали деревья. Выжигая прошлогоднюю траву, кто-то пустил пал, а от него загорелся лес. Какое варварство, небрежение к природе!
Вскоре открылась долина, залитая лунным светом. Почти сплошь укутанная дымом деревушка казалась сожженной, как после вражьего нашествия. Лишь купола двух церквей да крыши нескольких домов виднелись из-под слоя дыма. На берегу оказалось множество костров, горящих вдоль реки. Стук топоров, голоса, суета возле барж.
Едва Бестужев причалил к берегу, к нему подошел Иван Чурин, приказчик, который следил за строительством барж. Сообщив, что осталось достроить только пять, Чурин пригласил ужинать, но Бестужев ответил что пойдет к Кандинским.
Возле костра у балагана, покрытого лиственничной корой, один из мужиков начал протяжную песню
Как на матушке на Шилке-реке,
В забайкальском дальнем Бянкине
Срок венчаем с топором в руке,
Горя мало, но и счастья нет…
Ему начали подпевать русские бородачи, а буряты, татары, вотяки, не зная слов, задумчиво смотрели на огонь.
А вот кончим мы плоты стругать,
Поплывем к Амуру-батюшке,
Новой доли будем там искать,
Ты прости нас, Шилка-матушка…
— Хорошо поют, — говорит Бестужев. — Тут у нас столпотворение вавилонское — вотяки, вогулы, татары, буряты, русские…
— И все виновны перед законом, — сказал Чурин.
— Скорее перед беззаконием, — возразил Бестужев. — Я только что из Нерчинска. До чего угрюм и мрачен он — прямо-таки Дантов город скорби.
Впервые Бестужев услышал о Кандинских в Читинском остроге. Увидев на бревнах высеченную топором букву «К», он подумал, что это лес, специально заготовленный для каземата, но потом узнал, что это фирменная мета Хрисанфа Кандинского, который занимался поставкой леса казне. Волконский, братья Муравьевы, Трубецкой, Якубович останавливались у брата Хрисанфа — Алексея Петровича. Тот оказал им самый радушный прием — накормил, истопил баню, снабдил провизией.
С его сыном Ксенофонтом Алексеевичем Бестужев познакомился в Чите. Он произвел на Бестужева самое благоприятное впечатление. Это был скромный и явно честный человек. Узнав, что Бестужев будет в Ьянкине. Ксенофонт Алексеевич пригласил его в гости.
Большой двухэтажный дом с колоннами сиял огнями. Из раскрытых окон доносились звуки рояля. Дверь открыл племянник хозяина Витя Кандинский и провел Бестужева наверх. В просторном зале, увешанном коврами и картинами, было светло и уютно.
— Позвольте представить долгожданного гостя Михаила Александровича, — сказал Ксенофонт Алексеевич.
Все поднялись со своих мест — штабс-капитан Венюков, секретарь Сибирского отделения Географического общества Гельмерсен, сестра Ксенофонта Мария Алексеевна Токмакова и ее сын Иван, скуластый, узколицый, с чуть раскосыми глазами юноша.[8]
— Отведайте наших таежных кушаний, — Мария Алексеевна предложила Бестужеву на выбор изюбрятину, осетрину, тетеревов…
Бестужев сел рядом с Венюковым и, разговорившись с ним, узнал, что тот проводит экспедицию по уточнению карт. На вопрос, точна ли лоция Амура, штабс-капитан ответил, что весьма приблизительна — обозначены лишь берега, фарватер изучен плохо, так что придется плыть на ощупь. Когда речь зашла о наборе экипажей барж, Венюков сказал, что совладать с бывшими каторжанами будет трудно. Бестужев возразил, что в Николаевске их ждет жилье, работа, так что бежать резона нет.
— Дай-то бог, — сказала Мария Алексеевна, — но в прошлом году отсюда сбежало более тысячи каторжан. Даже вот песня появилась — «По диким степям Забайкалья»…
Где-то около полуночи, когда все разошлись, Бестужев спросил Ваню, чему он думает посвятить жизнь.
— После смерти папы мама отправила меня в Кяхту, служу там приказчиком.
— А не знаешь ли ты Алешу Старцева?
— Конечно. И даже то, что он — ваш племянник. Бестужев тепло, по-отечески обнял Ваню.
— Путь ваш с Алешей будет непрост. Многие относятся к купцам как торгашам, которые так и норовят надуть кого-то… Сейчас вот, столкнувшись с купцами, я понял, как от их личных видов страдают многие. В то же время среди купцов немало замечательных людей. Когда мы с братом Николаем оказались в Селенгинске, никто не помог так, как Старцевы, Лушниковы, а в Кяхте Сабашниковы…
Тут в комнату вернулась Мария Алексеевна.
— Вижу, вы сошлись, — улыбнулась она.
— У нас столько общих знакомых, — сказал Бестужев, назвав кроме тех, о ком говорил только что, Басниных, Боткиных, Прянишниковых. — Уверен, что кяхтинцы дадут России немало замечательных людей. Я не пророк, но убежден: Сибирь станет просвещенным краем…
— Хотелось бы верить, — вздохнула Мария Алексеевна, — но на весь край всего одна порядочная гимназия, зато вместо одного винокуренного завода в Иркутске стало восемнадцать, вместо нескольких кабаков — четыреста. Вот где прогресс! Тут я не спорю. А чтобы исправить, спасти народ, нужны гимназии, а не кабаки. Дай-то бог сбыться вашим словам, но сколько воды утечет до тех пор в Шилке и Амуре…
— Рад видеть в вас единомышленницу. А то, о чем я говорил, возможно лишь при общественном переустройстве.
