В первые дни апреля приехали члены Государственной думы Дуров и Демидов, в полках произносили речи. Снесарев — выдающийся лектор, беседовавший со многими — от крестьянина до великого князя и высоких военных посланников, говоривший на разных языках, видел, что ораторы оба слабые, и солдаты в большинстве — «бедные, тёмные люди, закруженные вихрем событий, жадно просящие разгадок и условно настроившиеся на непонятные слова…»
Но были — целыми батальонами и даже полками — враждебные, словно заражённые бациллами агрессивности. «Один солдат — красивый, худоватый, довольно наглый — держал речь: “Мы босые… Куда мы пойдём… жалованье — пустяк…” Его толпа одобряла зловещим “правильно”. Чувствуешь себя не совсем приятно: ещё 2–3 оратора — и толпа может разорвать в клочья. Вот что значит строить что-либо на настроении! А теперь на нём хотят построить государство… вышел дружинник толстый, как боров: “Мы голодаем, нам кушать хочется; один офицер съедает, сколько нас и 1 тысяча не съедает…” Что можно построить на этом тёмном и несуразном красноречии? А остальные тысячи ещё темнее. И при народном голосовании (выбор, например, президента) куда пойдут эти голоса: сколько будет куплено, споено, обмануто, затуркано, зажжено… А скажут: народ захотел…»
Поразительный, проницающий взгляд: словно речь идёт о российских президентских выборах образца 1996 года. Здесь невольно вспомнишь и Льва Тихомирова, его продиктованныые заботами сердечной истины глубоко верные слова о демократических выборах и свободах.
Снесарев, понимая, что нововверенная дивизия принесёт ему куда больше невзгод, нежели лавров, невольно вспоминал свой послужной список, своих начальников и подчинённых. Узнав о назначении Гутора, Веселовского, Киселевского, Бельковича, Крылова и Квецинского командующими армиями, вспоминал встречи с ними и совместную службу с некоторыми из них и думал о том, что в жизни его «волны, всюду волны», за высокой волной — низкая, за ласковой — коварная; как складывалось у него по службе хорошо, ровно и успешно у непосредственных военачальников Павлова, Ханжина, Кознакова, как складывалось трудно, плохо, подчас скверно у Гутора и особенно — у Вирановского. Что-то теперь его ждёт?
Начало апреля. Выступал на позиции полк. И в нём двести человек оказались босыми, их пришлось оставить, но неизвестно, лучше ли себя чувствовали ушедшие на позиции и не предпочли бы они остаться босыми. В первые месяцы войны было не так. Но теперь… «Ночь спал нервно — чудился конец мира: вероятный отголосок суммы недавно пережитого…» Наверное, не только отголоски пережитого, но и мучительных раздумий о судьбах родины и мира, в последнее время приобретавших эсхатологические угрозы и зыбкие контуры конечной катастрофы.
Прибыв в Сюлко, встретился с людьми, ему интересными. За годы войны были десятки и сотни встреч с разного уровня военными и гражданскими деятелями, но интерес всматриваться снова и снова в знакомых, тем более впервые встреченных, за первичным образом одного человека видеть сколок с образа родины никогда в Снесареве не угасал. На этот раз он побывал у начальника 23-й дивизии генерала Курдюкова, который внешне был разительно похож на Ермолова и сразу навевал ассоциации с Отечественной войны столетней давности; а затем встреча и затяжной разговор с Вандамом. В сущности — встреча двух проницательнейших геополитиков России, мы бы о ней вовсе ничего не знали, если бы не запись в снесаревском дневнике: «…Говорим с Вандамом. Он сильно смущён: его волнуют и общие обстоятельства, и его личная отсталость, а также необходимость быть выбранным… Его мысли: 1) революцию сделала Англия, но не предвидела её размаха; 2) комитет рабочих и солдатских депутатов направляется еврейством и большим капиталом; 3) армия ими разложена, между офицерами и солдатами проложена классовая рознь…»
Далее Снесарев воочию, собственными глазами увидел бунт: не поддаваясь ни уговорам, ни приказам, полк на боевые позиции идти отказался. Военачальник, что называется, от Бога, впервые видел взбунтовавшихся, причём — его дивизии, в любой миг готовой взорваться, как пороховая бочка. Самое печальное или постыдное заключалось в том, что в какой-то степени «подготовил» военную часть к неповиновению его боевой товарищ генерал Черемисов: это он уступил разрушителям дисциплины — невежественным волонтёрам — свободы: дескать, требуйте себе красные банты, ко мне заходите в любое время, когда захотите… А он-то понимал, что такое обрыв воинской традиции, порядка, уставных отношений, командирской воли, он, выдающийся военный мыслитель!
На другой день Снесарев снова у Курдюкова, там и Вандам. Ждут армейскую делегацию из двух солдат и двух офицеров, прибудут скоро уговаривать полк идти в окопы. Разговор невесёлый. Снесарев наблюдает, как интересный ему Вандам «по обыкновению красиво фантазирует»: мол, нет резона здесь наступать германцам, раз из Галиции русским всё равно придётся уйти. Повторяет мысль о революционных кознях консервативной Англии… Считает, что появление Америки как союзницы Антанты на Европейском материке — это поднятие мира англосаксов, объединённого, предельно прагматического и эгоистического грядущего властителя земли…
В разговоре вспоминают ещё одного военного мыслителя, со временем неоспоримо выдающегося Головина, у которого тоже нет возможности по-настоящему заниматься ни теоретическими, ни фронтовыми практическими делами, его, надо думать, угнетает странная миссия: «В Бучаче — Временное правительство в лице Головина и его штаба и Комитет депутатов — какая-то солдатская организация…»
Мучительно раздумывает Снесарев, как митингующей своей дивизии, стреляющей уток, кур и гусей, вернуть необходимую боеспособность.
Не то что совершить подвиг атаки, а хотя бы добраться в окопы — кто только её ни уговаривал, ни увещевал, ни пытался усовестить, ни пытался ей приказать! Генерал Черемисов, члены Государственной думы, заезжие инспекционные начальники, офицеры и комитет Двинского полка, исполнительный комитет армейской организации, снова — генерал Черемисов, депутации от матросов и унтер-офицеров. Снесарев чуть не полдня увещевал-совестил-приказывал, и, как выразился он, такая сумма уговорителей (да ещё каких!) не могла дотянуть полка до окопов. И даже займи окопы эта полудезертирствующая, гусе-уткостреляющая, анархиствующая солдатская масса, как её устремить из окопов в атаку?
Выезжает с Марковым в городок Литвинов. Нижние чины смотрят дикарями, чести не отдают… Оттуда едет в Подгайцы и Завалув. Здесь докладывает комкору Николаю Афанасьевичу Обручеву о дивизионном мятеже-неповиновении, и оба сходятся на мысли: дивизию в резерв, на подробный разбор, может быть, придётся и расформировать. В Бучаче Снесарев встречается с Незнамовым: «Он всё знает, даже мою речь и готовность выводить каждую роту на позиции, он высказывает нескладно афоризм о том, что на войне вся дисциплина построена на вероятной смерти впереди и обязательной сзади». Затем обстоятельно, со всеми малоприятными для честных военных подробностями Снесарев докладывает новоназначенному командующему Седьмой армией Бельковичу. Командующий негодует то ли на времена и Временное правительство, то ли на дивизию и дает согласие её подержать, а затем направить в резерв и на разбирательство. Снесарев просит снять с него неблагодарный груз, но Белькович не приказывает, а, в свою очередь, просит понести крест…
